Преступления прошлого - Кейт Аткинсон

— Твой отец знает, что ты здесь? — спросила у Марли Дебора Арнольд.

— Мама оставила ему сообщение на мобильнике.

— Мне нужно уйти ненадолго. Почту отправить. — Последняя реплика предназначалась Тео, и он удивился, с чего бы это его касалось. — Можете за ней присмотреть? — спросила Дебора, кивая на Марли, и Тео захотелось возразить: «Но я для вас совершенно незнакомый человек, откуда вы знаете, что я не сделаю с ней ничего ужасного?» Неправильно истолковав его молчание, Дебора добавила: — Всего минут пятнадцать или пока босс не вернется.

Марли залезла к нему на колени и обняла за шею:

— Пожалуйста, пожалуйста, вы же такой добрый, ну, скажите «да».

И Тео подумал: как же так, неужели никто не говорил ей, что надо быть осторожнее с незнакомцами?

Пусть он и выглядит как Санта-Клаус, но это не значит, что он — добрый. Хотя он и правда добрый. Но Дебора Арнольд уже выскочила за дверь и зацокала каблуками по лестнице.

— Папочка скоро вернется, — уверила его Марли.

«Папочка». От этого слова у него комок подкатил к горлу. Вторым любимым фильмом Лоры, после «Грязных танцев», были «Дети дороги»,[66]он купил кассету за пару лет до ее смерти. Они смотрели фильм вместе несколько раз и всегда оба плакали в конце, когда поезд останавливается, медленно рассеиваются пар с дымом и появляется фигура отца Бобби, а Дженни Эгаттер (так похожа на Лору в детстве) кричит: «Папочка, папочка!» — странно, ведь для Бобби это счастливый момент, но вместе с тем и невыносимо грустный. Конечно же, он не смотрел этот фильм после гибели Лоры, его бы это убило. Тео не сомневался, что, когда умрет, воссоединится с Лорой, и он представлял себе сцену из «Детей дороги»: он выйдет из тумана, и она увидит его и скажет: «Папочка, папочка». Не то чтобы Тео верил в религию, или в Бога, или в загробную жизнь, он просто знал, что такая большая любовь не имеет конца.

Марли расправилась с конфетами и заскучала. Они сыграли в крестики-нолики, она уже знала эту игру, и в виселицу, которую она не знала, поэтому Тео ее научил, но теперь она проголодалась и начала хныкать. Из окон Джексонова офиса на втором этаже открывался дразнящий вид на закусочную.

— Умираю от голода, — мелодраматично заявила она, скрючиваясь пополам и намекая на спазмы в пустом желудке.

Может быть, Дебора Арнольд вовсе не собиралась возвращаться. Может быть, Джексон тоже не собирался возвращаться, может, он не получил сообщения насчет дочери. Может быть, у него непереносимость зубного наркоза и он от этого умер или он возвращался от дантиста и его сбила машина.

Тео решил, что вполне может оставить Марли одну и сходить через улицу купить им обоим перекусить. Это займет самое большее сколько, минут десять? Что может с ней случиться за десять минут? Глупый вопрос. Тео отлично знал, что может случиться за десять минут: самолет над городом может взорваться или врезаться в здание, поезд может сойти с рельсов, в офис может вбежать маньяк в желтом свитере для гольфа, размахивая ножом. Оставить ее одну — да как ему такое взбрело в голову! В его списке опасных мест офисы обгоняли самолеты, горы и школы.

— Тогда пошли, — сказал он, — сбегаем через дорогу и купим по сэндвичу.

— А если папа вернется, а нас нет?

Тео был тронут этим «нас».

— Ну, мы оставим ему записку на двери.

— Буду через десять минут, — сказала Марли. — Папочка всегда так пишет.

Естественно, все оказалось не так просто. Было три часа дня, забегаловка уже закрывалась, и из сэндвичей остались только яйца с майонезом и ростбиф с хреном — Марли живописно изобразила рвотный позыв. На улице она сунула свою маленькую сухую ручку в его ладонь, и он ободряюще ее сжал. Внезапно девочка оживилась, заметив бургерную на другой стороне улицы, и потащила Тео за собой. Он тут же вспомнил о «коровьем бешенстве», но отогнал от себя эти мысли, — в конце концов, Марли хотела нечто под названием «цыпадрип», то есть из курицы, а не из бешеной коровы, но опять же, какую часть курицы они туда кладут и не умерла ли эта курица от старости? И чем эту курицу кормили? Скорее всего, бешеной коровой.

Он купил ей «цыпадрип» («с картошкой, пожалуйста») и кока-колу. Для фастфуда все было довольно медленно. Интересно, проверяют ли в таких местах качество обслуживания, подумал Тео. За кассой стояли совсем дети. Австралийские дети, если быть точным.

Прошло куда больше десяти минут. Если Джексон вернулся, то уже, наверное, отправил за ними поисковый отряд. Будто материализовавшаяся мысль, из толпы пихающихся иностранных студентов возник Джексон Броуди. Вид у него был диковатый, и он так резко схватил Марли за локоть, что та возмущенно запищала:

— Папа, осторожнее, у меня кока-кола!

— Где ты была? — заорал на нее Джексон.

Тео достался свирепый взгляд. Что за наглость, он всего лишь присматривал за девочкой — в отличие от ее родителей.

— Я работаю няней, — объяснил Тео Джексону, — а не похитителем детей.

— Верно, — сказал тот, — конечно. Извините, я волновался.

— Тео со мной посидел, — сказала Марли, откусив одним махом полбургера: — И картошку мне купил. Он мне нравится.

Когда Тео шел обратно по Сент-Эндрюс-стрит, девушки с волосами цвета яичного крема уже не было, и он испугался, что она никогда больше там не появится. Потому что это всегда так: сейчас ты здесь, смеешься, разговариваешь, дышишь, а в следующее мгновение тебя уже нет. И никогда больше не будет. И не останется ни следа, ни улыбки, ни шепота. Ничего.

— У вас сильное воспаление мягкого нёба, — промурлыкала Шерон. — Болит?

— Не-а.

— Подозреваю, что у вас зреет абсцесс, Джексон.

Официально она была «мисс Ш. Андерсон, БХС, ЛХС».[67]Мисс Андерсон никогда не предлагала ему обращаться к ней по имени, хотя сама фамильярничала вовсю. Врачи, банковские клерки, совершенно незнакомые люди — все теперь обращались к вам по имени. Любимый жупел Бинки Рейн: «И я сказала этому клэрку (клерку) в банке, этому кассиру. „Извините меня, молодой человек, но мы с вами, кажется, не представлены. Для вас я миссис Рейн, а как зовут вас, мне плэвать (плевать)“». В устах Бинки Рейн «кассир» звучало как что-то прилипшее к подметке.

Джексон чувствовал себя совершенно беззащитным. Он лежал, распростертый в кресле, смиренный и беспомощный, отданный на милость Шерон и ее молчаливой медсестры. И у Шерон, и у медсестры были темные, загадочные глаза, и они обе безразлично смотрели на него поверх своих масок, словно обдумывая, что бы еще с ним сделать, — прямо восточные танцовщицы-садистки с хирургическими инструментами.