Построение квадрата на шестом уроке - Сергей Носов

Рассматриваю в интернете ее картинки и вспоминаю смутное ощущение таинственности и тревоги, сопутствующее моему вхождению в Чудесный Лес. Не уверен, что истории о Винни Пухе и всех остальных мне казались веселыми. Вот и на картинках редко встретишь намек на улыбку. Ладно бы ослик Иа, но и все остальные не улыбаются, включая Пуха. Что на лице Винни Пуха? (У него же лицо?) То мысль, то испуг, то тревога. А еще героям часто угрожает опасность. Пух, преследуемый пчелами, вниз головой падает с дерева. Поросенок висит на веревке. Ослик тонет. А Кристофер Робин живет в дереве, у которого на рисунке нос и глаза.

Узнал Слонопотама! Да, он именно тот, из моего раннего детства. Страшноват. Он в условном облаке, обозначающем сон Винни Пуха. Такой же мог бы присниться и мне. А может быть, он и снился, да только не помню. Но еще страшней сам Винни Пух, когда у него вместо головы – горшок вроде скафандра.

Вспомнил, что историю про Слонопотама я слушал множество раз и просил еще и еще. Да уж не травма ли детская моя этот Слонопотам? Должен признаться, взрослым я стал замечать, что обычное слово «гиппопотам» произношу ну не то что бы запинаясь, а с каким-то легким сомнением, словно не до конца в нем уверен. Уж не тот ли Слонопотам, похожий на слона с гиппопотамовой пастью, поселился в моем подсознании как детский страх, чтобы напоминать о себе каждый раз, когда мысль обращается к обычному гиппопотаму?

Углубляясь в свое подсознание, хочу признаться, доктор, что мне всегда несколько мешал Кристофер Робин. Я готов был себя отождествлять с кем угодно, но только не с ним. Вполне себе человек в этом царстве игрушечных животных, он мне казался совсем не отсюда. Я предпочитал истории без него. Это же мой был все-таки мир, и я ревновал его к этому миру.

Говорят, они вместе с Пухом ходили на Северный полюс? До того мы не дошли (до того в смысле – до той главы).

Как-то так. А действительно. А лежал бы я, действительно, на кушетке и спросил бы меня аналитик, подобно тому, как спрашивают иногда на встрече с читателями: «Какая из книг повлияла на вас больше всего?» – вот и стал бы я, как сейчас…

Что касается читателей, раньше я им говорил: «Не существует такой единственной книги», – и называл несколько из общего ряда – условно говоря, «Идиота» или «Дублинцев», или «Пену дней», и сам понимал, что вру. А потом докумекал, что ближе к истине будут детские книги. Ведь все влияния в детстве. Детских много. А эту забыл, потому что была она на заре моей жизни и забылась вместе с зарей.

А что до кушетки, я бы, вспомнив, крикнул с кушетки (мог бы упасть): «Ну конечно же, “Винни Пух и все остальные”!..»

Мальчикам поступление в школу давалось труднее – они должны были выдержать особое испытание: научиться застегивать пуговицы на ширинке школьных брюк. А петельки были узкие. А пуговицы были большие для таких петелек и плотно пришитые. И все это было спрятано куда-то глубоко влево, куда не просунуть пальцы. И надо было изворачиваться как-то так обеими руками, чтобы большой палец правой руки подпирал пуговицу с одной стороны, тогда как указательный встречал с другой стороны, а пальцы левой руки были бы заняты петелькой. Это мука была – научиться застегивать и расстегивать. Зеркало не помогало. Пальцы болели от долгих безрезультатных упражнений. Мальчики тогда завидовали девочкам – у них все просто. А если ты левша? Страшно представить.

Мы выдержали это. Мы научились.

Можно было поступать в школу.

Родителям на вступительном собрании объяснили требования, а также дали рекомендации, – к последним относились, например, предложения по части цветов: школа нуждалась в озеленении и приход с комнатными растениями приветствовался. Я, мамой ведомый, шел с горшочком, из которого рос, мне объяснили, папирус. Трава эта не отличалась ни красотой, ни изяществом, но, по ассоциациям с Древним Египтом, имела прямое отношение к образованию. О значении папируса в истории цивилизации я кое-что знал.

За плечами у меня был красный ранец. Считалось, что портфель способствует искривлению позвоночника.

Линейки не помню. Память меня обнаруживает сразу в классе, где мы сидим попарно – мальчик- девочка – за настоящими партами, похожими на кентавров (в смысле – скошенный стол и скамья представляют единое целое).

Вера Александровна обучает нас нехитрым правилам поведения: как вставать перед уроком (репетируем классом), как складывать руки на парте – одна на другую, как поступать, если хочется выйти – руку поднять вот так, а не так.

Далее мы будем знакомиться. Вера Александровна будет читать по списку фамилии, а каждый из нас, услышав свою, должен встать и сказать: «Я!» Так и происходит. Вера Александровна говорит: «Архипов». Архипов встает и говорит: «Я!» Вера Александровна говорит: «Баранова». Баранова встает и говорит: «Я!»

Я готовлюсь. Я мысленно встаю и говорю себе: «Я!» Я жду, своей приближающейся очереди.

И вот прозвучала моя фамилия.

– А? Что?

И все засмеялись (с).

А я покраснел и совсем растерялся. Как так случиться могло? Я же знал, я готовился!

После знакомства Вера Александровна некоторых пересадила. Я оказался рядом с Машей Татевосовой, самой собранной из нас. Ее черные волосы завивались. Ей мое соседство не очень понравилось.

Первый урок продолжался. Вера Александровна распределяла среди нас общественные поручения. Их оказалось так много, что хватило на всех.

Мне досталось не очень важное (хотя дома меня уверяли в обратном) – я стал ответственным за полив цветов на третьем подоконнике.

Мой папирус, между тем, стоял на втором, и я некоторое время размышлял, как поступить лучше: переставить ли папирус к себе на третий – взамен, допустим, вон того столетника, или попросить, если это возможно, поменяться обязанностями с поливальщиком на втором подоконнике. Но потом я решил, что папирус уже не мой, а общий, и успокоился.

Звонок с урока был очень громким. По коридору нам надлежало ходить парами, но как-то это сразу не задалось. Многие пошли в туалет. Он был светлый, просторный. Один мальчик показывал всем гоночную машинку, которую принес из дома – маленькую, пластмассовую. Он пустил ее съехать в писсуаре, как с горки. Я этого не одобрил. Другой, помню, заплакал – он хотел домой.

Я был первоклассником, когда пришла пора всему прогрессивному человечеству встречать девяноста пятую годовщину со дня рождения вождя социалистической революции. Эта знаменательная дата запомнилась мне конкурсом чтецов, – проводился он в нашей школе среди учащихся младших классов: каждому из нас надлежало выучить и прочитать перед авторитетным жюри детское стихотворение о Ленине. Уже не вспомнить, почему меня потянуло на недетское, почему не воспользовался рекомендательным списком. Наверное, из-за гордыни. «Ленин и печник» читать в конце своего первого учебного года я уже находил неприличным. А стихотворный рассказ о посещении ленинского музея, на мой взгляд, ко мне не имел никакого отношения: «“Я поведу тебя в музей”, – сказала мне сестра», – но у меня не было сестры, это раз, и находился музей, это два, не в Ленинграде, а в Москве, мною еще не посещенной, – как же мне читать вслух про поход в музей, в котором я никогда не был, да еще с несуществующей сестрой? Неправда будет. А то еще: «Ласково смотрит с обложки тетради маленький Ленин с улыбкой во взгляде». Ну, куда же это годится? Нет, к детским стихам о Ленине я был пристрастен.