Укрощение красного коня - Юлия Яковлева

— Берите! Берите все! — приказывал он. — Да не стойте столбом! Живо! Помогайте!

— Мое тоже брать? — пискнула Зоя.

С полными руками он вывалился из вагона. Принялся толкать еду наобум — в протягиваемые руки. Что‑то падало. Еду тут же разрывали, тут же заталкивали в рот. Где‑то фоном надрывался свист. Вопли: «Разойтись!», «Разойтись!» Приближался топот — снова сапоги и при полной амуниции, отметило краем его сознание.

Сам Зайцев не слышал.

Ничего не существовало, кроме этих треугольных лиц. Черепов. Так вот что она видела в окне.

Кроме этих скелетиков с раздутыми животами.

Которые, и он это знал, как знал наверняка то, что живет, отныне будут преследовать его в кошмарах. Люди‑скелеты метнулись врассыпную — насколько позволяли им убывающие силы.

— А ну! — заорал кто‑то голосом сильным, сытым — не человеческим, потому что людьми были те. Ткнул в спину кулаком. Зайцев обернулся: фуражка с голубым верхом, красная морда, за плечом винтовка.

— Ты! Чего ошиваешься! А ну документы.

Зайцев сунул ему удостоверение. Фуражка изучил; Зайцев словно видел, как ворочаются мысли за потным лбом с красной полосой — фуражка‑то, видно, маловата.

Губы у того оттопырились. Удостоверение морда вернул уже со смутной опаской.

— Вы, товарищ из ленинградского угрозыска, далеко заехали. По делу? Или родственников навестить?

— Проездом, — бросил Зайцев. Зоя глядела во все глаза.

— А вы звиняйте. Вы сами в гражданском — откудова мне понять с виду.

— Ничего.

Тот сразу приободрился.

— Вы вернитесь в вагон, гражданочка. Тут кулачье так и шастает. Гоняем сволочь. Так на вагоны и лезут. А на северное направление так еще хуже. В города пробираются, кулаки недобитые. Мало их раскулачили. Сами зерно от советской власти прятали, в колхозы не шли, а теперь, значить, строють из себя, изображают… Голодают якобы. Вы смотрите ж, на поезд свой не опоздайте, — почти доброжелательно прибавил фуражка.

И козырнул.

Они с Зоей сидели напротив друг друга. Поезд уже давно отвалил от перрона. Уже давно набрал ход, вошел в ритм — и только стучал колесами.

Оба молчали.

Уже поголубело за окном. Свечи‑тополя не зажглись, а темнели, как вырезанные из бумаги. Потом пропали деревья и деревни. В вагоне вспыхнул и установился электрический свет. В окне теперь в подробностях повторялось освещенное купе. И две фигуры с окаменевшими спинами.

— Что это? Что это было? — быстро говорила Зоя. — Я же говорила… Я видела череп. Вот что это было. — Голос ее окреп. — Кулаки, так он сказал? Кулаки недобитые. Зачем они лезут на вагоны? Их раскулачили, а они лезут в города? Зачем? Диверсия?

И хотя впервые в ее голосе не было ни истерики, ни вызова… Хотя впервые Зайцев чувствовал то же, что сейчас Зоя, — то, что впервые услышал в голосе Паши тогда, и тогда — не понял: ужас… Он посмотрел на Зою — встретил ее полоумный взгляд. И еле смог произнести:

— Заткнитесь. Товарищ Соколова. Пожалуйста. Заткнитесь.

Поезд весело стучал колесами — катил себе дальше на юг.

А наутро они с Зоей оба делали вид, что ничего не было. Только старательно не смотрели друг на друга. Как будто прошлым вечером вступили в банальную дорожную связь, которую следовало забыть теперь, когда солнце, мелькая и прыгая между столбами, заливало купе.

Вот только еды у Зайцева больше не было. Сидор валялся на багажной полке — снова обвисший и легкий.

Зайцев справился у проводника — жулика с бегающими глазами. И вернулся в купе с двумя большими ржаными сухарями в газете и тремя холодными картофелинами; уже очищенные, они смотрели серо‑сизыми глазками.

— Можно? — вдруг подала голос Зоя.

— Конечно, — удивился Зайцев. — Угощайтесь.

Рука выпросталась из‑под шали, взяла сухарь.

«Символ. Трубка мира», — истолковал это себе Зайцев. Преломляем хлеба с врагом своим. Но Зоя есть не спешила. Подержала в руке. Положила на стол.

Впрочем, его это не занимало. Вместе с сухарями и картошкой он получил у проводника местную газету и с облечением отгородился от Зои сероватым листом.

Вагон потряхивало, буквы были блеклые, слепенькие, а на фотографиях — несмотря на энергичную ретушь, придававшую физиономиям нечто опереточное, — было не отличить товарищей женского пола от товарищей пола мужского.

— Они сами виноваты, — тихо проговорила Зоя. — Кулаки. Закапывают зерно. Жгут. Лишь бы советской власти не досталось.

«Ага, рабочий день у сотрудницы начался — собираем материал для отчета», — спокойно отметил Зайцев. Его это не пугало и больше даже не злило: каждый живет, как может, тем более что после Аллы… А впрочем, не стоит о ней.

Брошенная книга лежала обложкой вниз.

— А вы что же больше не читаете? — отозвался Зайцев, как будто Зоя только что говорила о пейзаже за окном, а не о кулаках. — Не понравилась книжка? Про что там?

Та пожала плечами.

— Важно получить всестороннее представление о местах, куда мы направляемся. В художественной форме в том числе.

Новочеркасск был бывшей столицей казачьего Войска Донского. После революции, в гражданскую, сюда откатилась Белая армия. Против советской власти здесь воевали особенно свирепо.

Зайцев кивнул, тряхнул листом, избегая Зоиного взгляда, перевернул. Но голос ее добрался сквозь бумажную преграду:

— Они себя уморить готовы, лишь бы навредить и зерно не сдать.

— В замечательные места едем! — отозвался Зайцев. — Не знаю, что ваша книжка сообщает. А сейчас вот послушайте, что пишут в газете. «От восьмидесяти двух до восьмидесяти семи процентов казачества коллективизированы», — с выражением прочел он. Голосу придал радость и оптимизм: так читала газеты вслух товарищ Розанова. Конечно, когда на собрания удавалось согнать милиционеров‑комсомольцев.

— Они сами виноваты, — снова забубнила Зоя. — Они могли вступить в колхоз. Они выбрали пойти против. Они кулаки.

— «Хутора и станицы единогласно принимают решения коллективизироваться, — с выражением читал Зайцев. — Выступили в колхозный поход. Казачество охвачено массовым энтузиазмом, он разрастается как пламя под ветром».

Мильтоны обычно впадали в сонную одурь сразу, как только зад касался скамьи красного уголка. Но Зою так просто было не пронять.

— А вы кулаков — подкормили, — не унималась она. — Проявили классовую и политическую близорукость.

«Господи, — подумал Зайцев, — и не приехали еще, а у меня уже такое чувство, что я на ней женат пятнадцать лет».