Чужое тело, или Паззл президента - Зиновий Юрьев

Галя тихонько вошла в спальню.

— Петь, помочь тебе раздеться?

— Спасибо, Галочка. Сейчас переведу дух и попробую сам стащить брюки. — Он виновато улыбнулся. — Никогда не думал, что это такое сложное предприятие.

Галя смотрела на него с жалостью и — хотелось думать Петру Григорьевичу — с нежностью. Любовь, страсть, это всё игры для молодых и здоровых. Гормональные, так сказать, игрища. В его положении нежность куда ценнее, а жалость, сострадание — те уже просто вызывали слезы благодарности.

Был на Гале темно-синий халат с вышитыми фламинго с длинными белыми шеями и красными длинными клювами. Этот халат Петру Григорьевичу всегда нравился, а сегодня почему-то особенно. И косметики на ее лице не было, отчего оно стало чуточку проще, домашнее и доверчивее. И всё равно, отметил он, хороша она была необыкновенно.

— Галочка, — сказал он, повинуясь неожиданному приливу нежности к этой женщине, — черт с ними, с брюками. Сядь около меня.

— Спасибо, Петенька.

— За что же спасибо, глупенькая?

— Не знаю… Ты ведь всегда был человеком в чувствах сдержанным, а в последнее время, с тех пор, как ты стал хуже себя чувствовать, еще более… как это выразить… далеким.

— Гм, правда?

— А то ты и не знаешь? Ты ведь, Петенька, всегда всё знаешь, потому что ты самый умный.

Ну вот, подумал Петр Григорьевич, пошла в ход осадная артиллерия лести. Но развивать эту мысль почему-то не хотелось, и он просто пожал плечами. Или хотел только пожать ими, потому что и на этот жест сил не было.

— Галочка, я тебе должен сказать одну вещь. По крайней мере, ты заслужила, чтобы узнать это от меня, а не от кого-нибудь еще. Я, Галочка, умираю.

Галя уставилась на него, не зная, не понимая, шутит ли он, проверяет ее как-то или говорит правду. Петр Григорьевич молчал, и по молчанию его она вдруг поняла, что он не шутит. И вдруг зашлась в рыданиях. По натуре она была человеком цельным, не склонным к рефлексиям, и потому не думала и не понимала, плачет она по мужу или по своей какой-то нелепой охотничьей жизни. Охотилась, охотилась, да так и проохотилась. Тридцать пять, а семьи настоящей нет, и детей нет. И, наверное, не будет никогда. И близкой души нет, и не будет, наверное. Женечка, этот не в счет, не она на него, а он бы рад на нее опереться… А с Петей… Хоть и не была она с ним никогда по-бабьи счастлива, но все-таки муж, стена, опора. И жила так, как никогда даже мечтать не могла, ни когда из Рыбинска рванула, чтобы забыть Федьку и навязанный им аборт, ни когда в Москве из койки в койку прыгала в погоне за…

— Да, Галочка, я умираю, — повторил Петр Григорьевич, и из одного почему-то глаза выкатилась у него слезинка. И от этой слезинки так стало Гале пронзительно жалко своего мужа, что она уж и не пыталась сдержать рыдания и плакала навзрыд. Петр Григорьевич с трудом поднял руку, словно была в ней зажата тяжелая гантель, и осторожно прикоснулся к обтянутой халатом спине жены. Господи, почему он раньше не видел, что она, в сущности, хорошая баба, что тело у нее упругое, теплое и загорелое, что она, наверное, по-своему любила его. Впрочем, теперь всё это и не столь уж важно. Поезд уже отходил, жизнь уплывала. Вагончик тронется, перрон останется.

— Не плачь, Галочка. Плачем не поможешь. И ничего особенного, в сущности, не происходит. Это случается со всеми. Чуть раньше, чуть позже, с нищим или миллиардером, с бомжем или диктатором — всё едино.

— Не-е-нет! — вдруг закричала Галя. — Не хочу-у тебя терять!

Теперь уже и Петр Григорьевич плакал без стеснения. Как же он в ней так ошибался, как сам обокрал себя. Вот тебе и бизнесмен с острым умом. Профукал всё, пробросался. Слегка успокоившись, он сказал:

— Спасибо тебе за всё, и прости… Теперь слушай меня внимательно. Сколько мне осталось пробыть на этом свете, точно не знает никто. Но в любом случае это время одолженное. В лучшем случае несколько месяцев. А скорей всего, судя по тому, как я себя чувствую, и того меньше. Запомни: когда я выйду на финишную прямую и уже стану, как говорят юристы, недееспособным, и начнут все вокруг суетиться и говорить о больнице, отказывайся от этого решительно. Я хочу умереть дома на этой вот кровати. Одна ты со мной не управишься, всякие там уколы, перевернуть старика и тому подобное — помереть ведь тоже дело непростое — для всего этого потребуется профессиональная сиделка. Договорись заранее, чтобы не метаться в последнюю минуту. В крайнем случае, тебе поможет Евгений Викторович… Чего ты так уставилась на меня? Строго между нами, после меня он будет президентом компании. Ну, и еще одна вещь. По завещанию ты получишь этот дом со всем, разумеется, что в нем находится. Я думаю, даже при нынешнем кризисе миллионов пять долларов эта квартира стоит. Тихий переулок в центре — такие адреса на вес золота. Ну, может, чуть меньше пяти, но не намного. Так что вдовой ты будешь небедной…

— Не хо-о-чу быть вдовой, — совсем уже по-деревенски заголосила Галя и бухнулась на колени подле постели. — Слышишь, Петенька, милый, дорогой, не хочу быть вдовой! Не хо-чу!

Евгений Викторович поднялся по лестнице и подошел к двери, на которой было написано: к. м. н. врач высшей категории Г. А. Мовсесян. Строго говоря, он и так прекрасно знал дверь кабинета и все звания Гургена Ашотовича, но нужно было сохранять осторожность и делать вид, что он здесь в первый раз. Он, конечно, лечился здесь давно, и приговор свой услышал здесь и от Гургена, но Евгений-то Викторович всего этого знать не мог и потому нарочито нерешительно постучал в дверь.

— Войдите.

— Гурген Ашотович, добрый вечер, я от Петра Григорьевича, он вам звонил…

— А, да. Так что у вас?

— Поскользнулся в ванной, ударился головой, лоб ушиб, ссадины…

— Позвольте, я что-то не вижу никаких ссадин. Гм, ну, раз уж пришли… Давайте я вас посмотрю. Голова кружится?

— Теоретически, да.

— А практически?

— Нет.

— Ничего не понимаю, что вы от меня оба хотите и что это всё значит… Вытяните перед собой руки, закройте глаза и сведите руки так, чтобы кончик одного указательного пальца попал в другой. Да, друг мой, действительно, похоже, что у вас ничего не кружится… — Гурген Ашотович подумал немножко, потом спросил: — Петр Григорьевич сказал мне, что вы были у моего старинного друга Семена Александровича. Как он? Такой странный человек… очень способный, но совершенно неприспособленный к реальной жизни. — Вдруг врач замер и не то со страхом, не то с изумлением уставился на Евгения Викторовича-два. — Так вы…

— Да, — кивнул пациент, уже предвидя реакцию врача.

— Не знаю, что вы хотите сказать, и, честно говоря, знать не желаю. Ка-те-го-рически не желаю.

Он поколдовал каким-то инструментом над лбом пациента, довольно болезненно царапнув его, молча намазал зеленкой, быстро прилепил несколько кусков липкого пластыря и, стараясь не встречаться глазами с Евгением Викторовичем, сказал хмуро: — Всё. Вы свободны. И позвольте еще раз повторить: я совершенно ничего не знаю! До свидания…