На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

* * *

Адель встает и прощается с Карлом.

– Значит, у Майера и Никкеля, – радостно кивает она. – Ну да, они чем только не торгуют из-под полы. Завтра схожу. До свиданья, Эрнст!

– Я тебя провожу, – говорю я и встаю.

На улице она протягивает мне руку.

– Дальше не надо, меня ждут.

Конечно, я глуп и сентиментален, но ничего не могу с собой поделать: снимаю фуражку и низко кланяюсь Адели, будто прощаюсь навсегда – не с ней, а со всем прошлым. Секунду она пристально на меня смотрит.

– Иногда ты правда смешной.

И, напевая, бежит по улице.

Облака рассеялись, ясная ночь лежит над городом. Я долго смотрю в небо. Потом иду обратно.

У Конерсмана, в зале для торжеств, собрание полка, первое после нашего возвращения. Приглашены все. Обещали большой праздник. Карл, Альберт, Юпп и я пришли за час. Нам не терпится увидеть прежние лица. А пока в ожидании Вилли и остальных мы сидим за ресторанным столиком.

Только мы собрались бросить жребий, кому выставляться на можжевеловую, как открывается дверь и входит Фердинанд Козоле. Кости выпадают у нас из рук, так мы поражены его видом. Он в штатском. До сих пор Фердинанд, как почти все мы, ходил только в старой форме, но сегодня, в честь праздника, первый раз надел штатское и явился в синем пальто с бархатным воротником. На башке зеленая шляпа, рубашка со стоячим воротничком, на шее галстук. Совсем другой человек.

Не успели мы оправиться от изумления, как появляется Тьяден. Он тоже впервые в штатском – полосатый жакет, желтые высокие ботинки и прогулочная трость с посеребренной ручкой. Высоко задрав голову, он горделиво вышагивает по комнате, но, наткнувшись на Козоле, шалеет. Козоле тоже. Оба ни разу не видели друг друга в штатском. Какое-то время они смотрят друг на друга и начинают смеяться: каждый считает, что у другого в штатском абсолютно идиотский вид.

– Господи, Фердинанд, я всегда думал, ты элегантный мужчина, – говорит Тьяден.

– Ты что это? – спрашивает Козоле, перестав смеяться.

– Да вот, – Тьяден показывает на пальто Козоле. – Сразу видно, что куплено у старьевщика.

– Дурак, – яростно рычит Фердинанд и отворачивается.

Но я вижу, как он медленно краснеет. Я глазам своим не верю: он в самом деле смущен и, когда думает, что на него никто не смотрит, украдкой рассматривает осмеянное пальто. Состояние формы его никогда не интересовало, а теперь он, с ума сойти, потертым рукавом вычищает пятнышки и долго смотрит на Карла Брёгера, одетого в отличный новый костюм. Он не видел, что я наблюдал за ним, и через какое-то время спрашивает у меня:

– А кто у Карла отец?

– Участковый судья, – отвечаю я.

– Судья, вон оно что, – задумчиво повторяет он. – А у Людвига?

– Налоговый секретарь.

Козоле долго молчит и потом говорит:

– Ну, так скоро они и знаться с нами не захотят…

– Ты с ума сошел, Фердинанд, – возмущаюсь я.

Он с сомнением пожимает плечами. Я все больше удивляюсь. Он не только кажется изменившимся в этом своем проклятом штатском барахле, он в самом деле изменился. До сих пор Фердинанду на все это было глубоко начхать, а теперь он даже, сняв пальто, вешает его в самый темный угол.

– Слишком здесь жарко, – сердито говорит Козоле, заметив, что я смотрю на него.

Я киваю. Через какое-то время Фердинанд раздраженно спрашивает:

– А твой отец?

– Переплетчик, – отвечаю я.

– Правда? – оживляется он. – А у Альберта?

– Он умер. Был слесарем.

– Слесарем, – радостно повторяет Фердинанд, как будто я сказал, что отец Альберта был римским папой. – Слесарь – это здорово. Я ведь токарь. Мы бы с ним были коллеги.

– Были бы, – соглашаюсь я.

Я вижу, как кровь Козоле-солдата перетекает в жилы Козоле-штатского. Он снова похож на человека.

– Иначе было бы обидно, – упорствует он и, когда мимо с очередной гримасой проходит Тьяден, без звука наносит ему удивительной меткости удар, даже не привстав.

Теперь это прежний Козоле.

Начинает хлопать дверь большого зала. Появляются первые солдаты. Мы тоже заходим. Пустое помещение с бумажными гирляндами и незанятыми столами производит неуютное впечатление. По углам стоят группками. Я вижу Юлиуса Веддекампфа в простреленном мундире и, торопливо раздвигая стулья, спешу к нему.

– Как жизнь, Юлиус? – спрашиваю я. – Помнишь, ты обещал мне крест из красного дерева? Грозился тогда крышкой рояля. Прибереги, старик.

– Она бы мне и самому пригодилась, Эрнст, – мрачно отвечает он. – У меня жена умерла.

– Черт возьми, Юлиус, – говорю я. – Что у нее было?

Он пожимает плечами.

– Похоже, надорвалась в бесконечных зимних очередях. Потом ребенок, и она не выдержала.

– А ребенок?

– Тоже умер. – Он поеживается, как будто ему холодно. – Да, Эрнст, Шефлер тоже умер, ты знаешь, нет?

Я мотаю головой.

– Как это случилось?

Веддекампф раскуривает трубку.

– Его ведь в семнадцатом ранило в голову, ну, ты помнишь. Все отлично зажило, тогда. А месяца полтора назад вдруг начинаются такие бешеные боли, что ему хочется биться головой о стену. Нам вчетвером пришлось везти его в больницу. Воспаление, что-то в этом роде. На следующий день испустил дух. – Он берет вторую спичку. – Да, а жене его теперь не дают пенсию.

– А Герхард Поль? – продолжаю я.

– Не смог приехать. Фасбендер и Фрич тоже. Без работы. Денег нет даже на еду. Они бы с удовольствием приехали, старичье.

Тем временем зал заполнился наполовину. Мы здороваемся еще со многими из нашей роты, но, странно, нужное настроение никак не приходит. А ведь мы несколько недель предвкушали эту встречу, надеялись, что она избавит нас от какой-то угнетенности, неуверенности, недоразумений. То ли это профессия вбивает клинья, то ли штатское платье, кое-где разбавленное военной формой, а может, семья, социальное положение, но настоящего, прежнего братства уже нет.

Все поменялось местами. Вот Боссе, наш ротный козел отпущения, над которым все время подтрунивали, потому что он постоянно откалывал дурацкие штуки; там он был грязный, жалкий, сколько раз мы его обливали из шланга. А сейчас в шикарном костюме из гребенной шерсти, в гамашах, с жемчужиной на галстуке, состоятельный человек, позволяющий себе разглагольствовать. А Адольф Бетке, который на фронте стоял настолько выше Боссе, что тот бывал счастлив, если он ему хоть слово молвит, на этом фоне вдруг стал маленьким бедным сапожником и владельцем небольшого приусадебного хозяйства. Людвиг одет в тесноватый, поношенный школьный костюм со съехавшим набок мальчишеским вязаным галстуком, а его бывший денщик, опять поставив на широкую ногу свой гешефт с унитазами – у него отличное место на главной торговой улице, – высокомерно хлопает Брайера по плечу. У Валентина из-под драного расстегнутого мундира проглядывает старый бело-голубой свитер, делая его похожим на бродягу, а ведь какой был солдат! Зато Леддерхозе, хромой пес, курит английские сигареты и чванится в своей черной блестящей шляпе и ярко-желтом резиновом плаще. Все пошло кувырком. Но это бы еще ничего. Изменился даже тон, что тоже связано с одеждой. Те, кто раньше и рот разинуть не смел, чуть не поучают остальных. От тех, кто в добротных костюмах, попахивает какой-то снисходительностью; те, кто в плохих, в основном помалкивают. Старший учитель, бывший унтер-офицером, причем плохим, покровительственно расспрашивает Карла и Людвига про экзамены. Людвигу бы за это выплеснуть ему пиво за шиворот. Слава богу, Карл сквозь зубы отвечает ему про школу, экзамены и все такое, принимаясь расписывать гешефт и торговлю.