Спирита - Теофиль Готье

кружев. Так и кажется, что она сошла с панно Геркуланума4. Бальзак посвятил бы страниц тридцать описанию такой женщины, и его произведение ничуть не пострадало бы от этого, ибо малютка того стоит. Но Ги недостаточно цивилизован, чтобы оценить шарм, который привлекал автора „Человеческой комедии“ больше, чем красота. Что ж, сегодня, видно, придется отказаться от попыток проникнуть в эту тайну. – Старый волокита вздохнул и захлопнул футляр бинокля, похожего на артиллерийское орудие. – Здесь определенно нет дамы сердца Маливера».

На выходе, под колоннами, закутавшись в пальто, стоял д’Аверсак в самой изящной позе, какую только может принять джентльмен. Госпожа д’Эмберкур набросила на свой наряд атласную шубу, отделанную лебяжьим пухом. Упавший на плечи капюшон оставлял ее лицо открытым. Графиня была бледна и в этот вечер по-настоящему красива. Горе придало ее чертам, обычно слишком правильным и бесстрастным, выразительность и яркость, которых до сей поры им не хватало. Она совершенно забыла о своем кавалере, который чопорно и степенно держался в двух шагах от нее, не зная, то ли поскорее скрыться, то ли высказать все, что накипело на сердце.

– Что это сегодня творится с госпожою д’Эмберкур? – спрашивали друг друга молодые люди, собравшиеся в вестибюле, чтобы не пропустить дамский парад. – Можно сказать, она по-новому красива. Везет же д’Аверсаку!

– Это только кажется, что ему везет, – заметил молодой человек с тонкими, одухотворенными чертами, словно сошедший с портрета кисти Ван Дейка5. – Не он зажег огонь в графине д’Эмберкур, чье лицо обыкновенно лишено всякого выражения и подобно восковой маске, снятой с Венеры Кановы6. Нет, искра прилетела из другого места, и Прометей этой Пандоры7 не д’Аверсак. Дерево не может оживить мрамор.

– Как бы там ни было, – продолжал его собеседник, – Маливер слишком капризен, раз покидает графиню в такой момент. Она заслуживает большего, чем д’Аверсак. Не уверен, что Ги найдет кого-то получше. Он еще пожалеет о том, что пренебрег госпожой д’Эмберкур.

– И будет неправ, – продолжил портрет Ван Дейка. – Следите за ходом моих рассуждений. Госпожа д’Эмберкур сегодня выглядит прекрасно потому, что она взволнована. Однако если бы Маливер не бросил ее, она, с ее классически правильными чертами, осталась бы такой же бесчувственной и безликой, как всегда, и феномен, поразивший вас, не имел бы места. Следовательно, Маливер очень правильно поступит, если уедет в Грецию, о чем он вчера объявил в клубе. Dixi[5].

Выездной лакей вызвал карету графини, положив конец этому разговору. И многие молодые люди почувствовали укол зависти, когда на их глазах вслед за госпожой д’Эмберкур в карету сел д’Аверсак. Лакей тут же захлопнул дверцу и в мгновенье ока занял свое место. Кони помчались. Д’Аверсак, оказавшись совсем близко к графине, утонул в волнах атласа и, вдыхая тонкий аромат духов, попытался воспользоваться моментом, дабы произнести несколько нежных слов. Ему следовало как можно скорее изобрести что-нибудь решительное и страстное, так как от площади Вантадур до улицы Шоссе-д’Антен буквально рукой подать8, но импровизация не входила в число сильных сторон соперника Ги. К тому же, надо признать, госпожа д’Эмберкур его обескураживала: она забилась в угол кареты и молча покусывала уголок своего кружевного платочка.

Д’Аверсак мучительно старался закончить витиеватое признание в любви, как вдруг госпожа д’Эмберкур, которая совсем не слушала, погрузившись в собственные мысли, схватила его за руку и прерывистым голосом спросила:

– Вы знаете новую любовницу Маливера?

Столь неожиданный и неуместный вопрос глубоко задел д’Аверсака. Теперь даже он понял, что графиня ни секунды не думала о нем. Карточный домик его надежд рассыпался от этого дуновения страсти.

– Нет, не знаю, – пролепетал д’Аверсак, – но если бы и знал, сдержанность, деликатность… не позволят мне… Каждый мужчина в подобном случае понимает, в чем состоит его долг…

– Да-да, – кивнула графиня, – мужчины всегда выгораживают друг друга, даже когда соперничают между собой. Так я ничего не узнаю.

Она умолкла, немного овладела собой и продолжила:

– Простите, мой дорогой господин д’Аверсак, это просто нервы… Я сама не понимаю, что говорю. Не сердитесь и приходите ко мне завтра. Я отдохну и успокоюсь.

Она протянула ему руку:

– Мы уже приехали. Скажите, куда вас отвезти.

Она быстро вышла из кареты и поднялась по лестнице, не пожелав принять помощь от д’Аверсака.

Как видим, молодые люди по своей наивности ошибались, предполагая, что нет ничего приятнее, чем проводить даму в ее экипаже от Итальянской оперы до улицы Шоссе-д’Антен. Смущенный и растерянный, д’Аверсак приказал отвезти себя в клуб на улице Шуазёль, где его ожидала коляска. Он сел за карты и проиграл сотню луидоров, что никак не улучшило его настроения. Вернувшись домой, он думал об одном: «И за что только женщины любят этого чертова Маливера?»

Госпожа д’Эмберкур предоставила себя заботам горничной и, после того как та раздела ее и приготовила ко сну, завернулась в пеньюар из белого кашемира и села за пюпитр, подперев голову рукой. Некоторое время она сидела, уставившись на лист бумаги, и крутила в пальцах перо. Графине очень хотелось написать Ги, но задача была ей не по силам. Беспорядочно блуждавшие в ее голове мысли улетучивались, едва она пыталась составить из них фразу. Она написала пять или шесть черновиков, испещренных помарками, грязных и неразборчивых, несмотря на красивый английский почерк, но так и осталась недовольна. В этих говорилось слишком много, в тех – слишком мало. Ни один не передавал ее чувств. Она их все порвала и бросила в огонь. Измучившись, графиня остановилась на следующем варианте:

«Не гневайтесь, мой дорогой Ги, на мое, клянусь Вам, невинное кокетство – я лишь хотела, чтобы Вы немного поревновали и вернулись ко мне. Вы прекрасно знаете, что я люблю Вас, хотя Вы меня почти не любите. Сердце мое заледенело от Вашей холодности и безразличия. Забудьте мои слова. Во мне говорила обида. Правда, что Вы уезжаете в Грецию? Неужели Вам до такой степени хочется убежать от той, которая только и думает, как бы Вам угодить? Останьтесь, Ваш отъезд причинит мне большую боль».

Графиня поставила подпись: «Сесиль д’Эмберкур», запечатала письмо своими слезами и хотела немедленно отправить его, но, когда поднялась, чтобы позвать кого-нибудь, на часах пробило два: было слишком поздно посылать слугу в отдаленный район Сен-Жерменского предместья, где жил Ги. «Ладно, – решила графиня, – отправлю его завтра с утра, Ги получит его, когда проснется… Если только он уже не уехал».

Уставшая, расстроенная, она легла и закрыла глаза, но все было напрасно: она думала о даме в санях, повторяя про себя, что Ги любит