Путешествие к центру Москвы - Михаил Липскеров

– Мать твою, – встрепенулся я, – об эти года я там работал. Играл в артиста разговорного жанра. Бывают же такие совпадения.

– Бывают и не такие, – полусогласился со мной Семен Сергеевич. – Мой отец тоже употребил мою маму в ночь с Татьянина дня на следующий во время ночной смены. Очевидно, в нашей семье это фамильное. Заниматься ненормативным сексом в ночь с Татьянина дня на следующий. И тут получается страшная ситуация. В какое-то время непроизвольно прокурор, адвокат и обвиняемый оказываются на одной линии огня. Прямо перед глазами народного судьи. И у него возникает смутное подозрение, а о чем, он и не подозревает. В это время в зале суда появляется секретарь суда Ниночка Осмоловская, которая выходила тошнить через неделю после ночи с Татьянина дня на следующий с судьей. И она тут же падает в обморок. Потому что адвокат, прокурор и обвиняемый абсолютно на одно лицо. На лицо судьи. То есть меня. Тут-то и раскрывается в подробностях вся непростая история моей семьи. И страшная роль в ней Татьянина дня. Особенно следующей за ним ночи. То есть все мужчины в моем роду зачинаются в ночь с Татьянина дня на следующий, являются незаконнорожденными и ступают на стезю юриспруденции. Уже имеются в наличии судья, прокурор, адвокат и подсудимый. И ребенку, который родится у Ниночки Осмоловской, места в системе не остается. И чего делать, не знаю. Налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи...

Налили ему, конечно. Чать, не звери. И себе, ясное дело. И у меня что-то забрезжило...

– А о палаче вы не подумали?

Семен Сергеевич было возбудился, но потом опять сник:

– А мораторий на смертную казнь?..

– Ну, сегодня он есть, а завтра отменили... Как выборы губернатора...

Чувак опять возбудился и опять сник:

– Не, это не годится... Это что ж получится: мой сын-палач казнит моего отца-осужденного? Другими словами, шлепнет своего деда? Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой?.. Както не очень красиво.

– А почему вы решили, – осведомился отец Евлампий, – что ваш сын родится рыжим?

– Как почему? В меня.

– Если в вас, – дал мягкую отповедь отец Евлампий, – то он родится лысым.

Семен Сергеевич машинально провел рукой по голове. Он действительно был лысым.

– Но раньше-то я был рыжим! Поверьте мне на слово.

– Чем докажешь? – уцепился я в попытке както разрешить коллизию.

Мы с отцом Евлампием испытующе уставились на лысого.

Он заметно затосковал.

– Лысый, лысый, пойди попысай, – пошутил я.

Ох, не надо было этого делать! Семен Сергеевич на секунду отработал пантомиму «Статуя Командора». А потом сорвал с себя брюки.

– Действительно рыжий, – согласились мы с отцом Евлампием.

– То-то, – удовлетворенно сказал отец будущего палача. – И что прикажете мне делать?

– А может быть, пустить его по инженерной части? – предложил я.

– Или в еще кого? – расширил выбор отец Евлампий.

– Нельзя, – поник лысыми кудрями Семен Сергеевич, – нельзя рабочую династию юристов порушить. – И поник еще ниже. До дна тарелки изпод щей.

Рабочая династия – это он точно подметил. В моей семье то же самое. Мой сын, помимо бизнесменства, еще и писательствует. Вот и я пишу. А на бизнесменство у меня таланта нет как нет. Вот и получается, как в песне: «Сынок мой фонбарон е...т одних богатых, а я, как сукин сын, – кривых, косых, горбатых» (в фигуральном смысле этого слова. А так – вообще отошел от этого дела.)

От полной безнадеги мы с отцом Евлампием сделали по глотку. Семену Сергеевичу плеснули в тарелку из-под щей. Чтобы через кожу как-то впиталось. И задумались. В результате пошли в храм Великомученика Димитрия Солунского. Чтобы помолиться ему, чтобы подсказал выход. Молить святого, чтобы никогда внук не казнил своего деда, сын – отца, и так далее, и тому подобное. Пусть великомученик подскажет нам, как воплотить юридическое предназначение будущего сына Семена Сергеевича, какую найти ему профессию, чтобы не пришлось ему никого никогда казнить. И великомученик нашел выход.

Умудренные, мы вернулись в дом. За несуществующие волосы я извлек голову несчастного из тарелки из-под щей, а отец Евлампий сказал ему в закрытые очи:

– Не обязательно ваш сын должен стать палачом. Есть еще одна юридическая профессия, сын мой.

– Какая? – спросил во сне бывший рыжий. Судья по профессии.

Отец Евлампий выпрямился, прижал руку к сердцу и благоговейно произнес:

– Президент Российской Федерации.

Семен Сергеевич улыбнулся во сне и, не просыпаясь, вылетел в окно.

Мы с отцом Евлампием молча сидели за столом, чрезвычайно довольные тем, как разрешили ситуацию. В тайной надежде, что через тридцать—сорок лет в России появится приличный президент. Юрист, между прочим.

– Так, – очнулся от сладостных предвкушений отец Евлампий, – Михаил Федорович, а какая у вас нужда была навестить меня, помимо соскучивания?

Я сосредоточился. Действительно, зачем я сюдое приперся? За каким таким?.. А потом вспомнил и грохнулся на колени:

– Благословите, батюшка, на подвиг. В центр Москвы собрался.

– Ох, Михаил Федорович, не можете вы жить спокойной жизнью. Тут у нас тишина, относительная, конечно, а там... – отец Евлампий задумался, – ...а там, может, уже и революция какая приключилась.

– Ну какая революция, отец Евлампий, мы бы уже знали...

– Откуда?..

– Да ведь радио, телевизор сообщат, если что?

– А вы давно радио, телевизор?..

– Ну как... да вот... давеча... как раз... накануне... точнее... надысь. А что у нас нонеча?..

– Нонеча у нас, Михаил Федорович, тридцатое января две тыщи десятого года.

– Угу... Тридцатое...

– Тридцатое.

– Января?

– Января.

– Точно?

– Точно. – Отец Евлампий посмотрел на часы. – Точнее, первое февраля. Однако засиделись мы с вами. Так что за два дня в центре Москвы все что угодно... Что с вами, Михаил Федорович? Очнитесь. Вот височки примите. Очень способствует.

По моему пищеводу ахнули вниз сто граммов вискаря, а отец Евлампий охаживал меня по щекам. И я пришел в себя. Где, как выяснилось, отсутствовал некоторое время.

– Ну, слава богу, – утер пот со лба отец Евлампий, – оклемались. И часто, голубчик, вас кондрафей навещает?

Я задумался. Последний раз я вырубался в 1963 году, в Южно-Сахалинске, на корейском рынке. Когда пытался вступиться за брата своего меньшего, приготовленного для продажи на мясо. Хозяин, очевидно, не держал его за своего родственника, поэтому офигачил меня велосипедом. Точнее, втулкой переднего колеса по задней части головы. Тут-то я и вырубился в последний до нонешнего дня раз. Потом мы с этим корейцем задружились на предмет мировой. После которой он затушил сигарету «Прима» о лоб милиционера, который пытался вмешаться в ход мировой, происходившей в песочнице около кинотеатра «Комсомолец». Офигачившего меня звали Ким Ги Бон. Основная-то работа у него была саксофонистом японо-корейского джаза. А сама эта безумная идея японо-корейского джаза зародилась в не менее безумной голове обкомовского секретаря товарища Смуракина. Чтобы, значит, отвлечь эту категорию населения от производства опийного мака с последующим его употреблением. В которое втягивалось и белое население острова. Потребляя тем самым начатки восточной культуры и философии. Но эта самая культура не шибко сочеталась с образом жизни белого человека. Потому что ну как можно медитировать в условиях качки рыбного сейнера на юге острова или добычи нефти – на севере. Ни просветления, ни рыбы, ни нефти. Но японо-корейский джаз на острове пошел плохо еще и по другим причинам. Одна из них – неумение японо-корейцев играть на джазовых инструментах. Так кто ж их на острове научит этому? Приезжие русские слушали джаз с оккупированного американцами острова Окинава по радио в исполнении американских музыкантов. А местное население нивхской национальности японо-корейский джаз не уважало из-за неуважительного отношения к нивхам самих японо-корейцев. Так что тут ты – мне, я – тебе. К тому же, по странному совпадению, во время игры японо-корейских музыкантов рыба лососевых пород валила от нивхов все к тем же японо-корейцам, также занимающимся ловлей лососевых, но уже за пределами рыболовной зоны Сахалина. Так что нивхов я могу понять.