София - венецианская наложница - Энн Чемберлен

Молодой человек повиновался своему отцу со злой ухмылкой. Чтобы снять напряжение в своих руках, он со злостью метнул нож в стену напротив.

Без церемоний меня вытолкнули из комнаты. Последнее, что я видел: дочь Баффо сидела спокойно на своем диване, как будто ничего не случилось. Оставшуюся часть ночи я провел в подвале этого купца, ожидая самого худшего.

Однако утром, к моей радости, гнев хозяев как-то уменьшился. Они перевели меня под опеку человека, у которого тоже был магазин в этой колоннаде.

Салах-ад-Дин, несмотря на свои многочисленные пестрые одеяния, был одним из самых худых людей, которых я когда-то видел. Было ясно, что не бедность довела его до такого состояния, но все же я не мог разгадать истинной причины его худобы. В то же время он был достаточно высоким, и это сочетание казалось странным.

Этот человек постоянно держал руки перед собой, изучая свои длинные костлявые пальцы с тем же нарциссизмом, как он постоянно поглаживал свои черные пушистые усы. Казалось, что оба объекта его внимания были атрибутами, которые он холил и которыми очень гордился. Возможно, его низость заставляла его думать, что деньги, потраченные на еду, уходили в никуда, и что лучше было бы вкладывать деньги в покупки. У меня было странное чувство, что он потому так оберегал свою худобу и черные усы, что все его знакомые поступали по-другому. Они придерживались другого мнения, считая, что в поглощении лакомств и разнообразных яств было больше престижа, чем в том, чтобы оставаться стройным. Я не знал ни одного торговца, который бы не мог стать таким же тяжелым, как медведь, если бы он пожелал этого.

— Называйте меня Франческо, — сказал на итальянском Салах-ад-Дин, с любовью глядя на свои вытянутые пальцы.

К моему удивлению, я узнал, что этот человек был родом из Генуи. Отрекшись от христианства, он смог начать очень прибыльный бизнес здесь, в Стамбуле, как торговец рабами. Мне это было менее интересно, чем тот факт, почему он взял себе имя султана из рода Айюбадов, сражавшегося с крестоносцами.

— О, я все еще скучаю по Италии, — сказал Салах-ад-Дин. — И мне всегда нравится разговаривать с соотечественником.

Я тоже поделился с ним своей биографией, рассказав, как я осиротел и как потерял своего дядю-опекуна в море.

— Какая жалость, — сказал он с сочувствием и также немного поучающее, пристально всматриваясь в меня. — Какая жалость, — повторил он. — Но все же жизнь продолжается. Поэтому разрешите мне предложить вам завтрак.

Молчаливый раб принес завтрак — йогурт, оливки, сушеный чернослив и простой хлеб — в заднюю комнату магазина Салах-ад-Дина. Несмотря на испытания, выпавшие на мою долю, или, возможно, именно из-за этого — я ел с огромным аппетитом. Салах-ад-Дин не присоединился ко мне, но смотрел на меня с тем восхищением, с каким покупатель смотрит на работу ювелира. И в то же время мне показалось, что он был горд собою, потому что был выше животных стремлений, а я был их рабом.

Посреди моей трапезы коллега Салах-ад-Дина позвал его для консультации. И хотя они разговаривали по-турецки и я не понимал и половины того, о чем они говорили, у меня сложилось впечатление, что они обсуждали какую-то сделку.

— Он слишком стар, — произнес пришедший купец.

— У него нет бороды.

— После двенадцати или тринадцати… смерть самое вероятное.

— Но все же такая кожа, такая фигура, такие волосы… — Салах-ад-Дин что-то доказывал. — Как мы можем упустить это?

Купцы не знали, что я немного понимаю по-турецки, а то бы они вышли из комнаты.

Мой завтрак закончился — и я поднялся, чтобы уйти.

— Я должен вернуться к моему другу Хусаину, — сказал я хозяину, — хотя он предал и меня, и Венецию, и вы можете злорадствовать над этим столько, сколько я горюю. Но у меня больше нет друзей в этом городе. И я знаю, что он очень за меня беспокоится.

К моему удивлению, меня задержали, поскольку тот человек, о продаже которого они говорили, был… я.

Мои протесты и борьба не привели ни к чему, только заставили Салах-ад-Дина поторопиться.

Перед полуднем меня перевезли через бухту Золотой Рог за стены Перы в маленький домик за городом.

Это было сделано против исламского закона, который предписывал совершать торги в пределах города.

* * *

Тем же днем, когда меня отвезли на Перу, Абу Иса получил четыреста грашей — больше, чем он осмеливался предположить даже в самом дерзком сне — за белокурую девушку с корабля корсаров. К вечеру закрытый седан отвез ее из магазина во дворец.

Но в этот раз дворец оказался пуст.

Внутри живота мраморного чудовища, как она называла этот дворец, София очутилась вовсе не в блестящих покоях женщины с темными пронзающими глазами. Вместо этого евнух проводил ее к узкой матерчатой кровати на втором ярусе в дальнем углу темной промозглой общей спальни. Тонкий матрац покрывал пружины, и когда она присела, чтобы достать свои пожитки, он отпружинил ее по причине своей старости.

Девять жалких грязных девушек наблюдали за ней со своих твердых полок-постелей. Несколько реплик приветствия указало на множество языков, на которых разговаривали девушки, из произнесенных фраз София не могла понять ни единого слова.

Ее отвлек голос евнуха, которому было что сказать. На обратном пути он остановился, чтобы отругать одну из девушек неизвестно за что. При этом евнух схватил ее худенькую ручку своей мясистой рукой. Девушка, маленькая как мышка, не ответила, даже если бы и могла. Она дышала с трудом и затем пронзительно завизжала от боли, смешанной со страхом, когда евнух вытолкнул ее из комнаты перед собой. София видела, как девушка остановилась у двери и что-то нацарапала на деревянной раме, о которую он ударил ее первый раз.

Позже, когда крики девушки утихли в мраморных коридорах, София поднялась и подошла, чтоб осмотреть дверную раму. Она сделала вид, будто ей надо взять блюдце масла с плавающим в нем фитилем, что являлось здесь единственным средством для освещения комнаты. Свет был нужен ей якобы для того, чтобы убедиться, что в ее кровати нет насекомых.

Но на самом деле София не могла упустить шанс рассмотреть дверь. Она увидела свежую царапину на дереве. Казалось, что невозможно сделать такую царапину, не поранив палец в кровь либо в крайнем случае не сломав ноготь. Но все, что София смогла увидеть, был только крест, отчаянный и молчаливый знак, говорящий: «Я здесь была. Мир не обратит внимания на мое короткое и несчастное существование. Но, Бог свидетель, я здесь была».

София обернулась к другим женщинам в комнате, чтобы сказать… но сказать что? Те, кто еще не спрятали свои лица в подушки, засыпая, сделали это сейчас. Она не проронила ни слова.

Много раз София чувствовала желание присоединиться к этим девушкам, которые молча плакали, уткнувшись в подушки, когда фитили гасли и никого нельзя было распознать. Слезы, по крайней мере, были способом всемирного общения. Но как-то она все же удерживалась, повторяя себе снова и снова: «Будь сильной. Будь терпеливой. Придет утро и все изменится к лучшему. Докажи этой великой женщине, что ты достойна ее внимания». У Софии было чувство, что эта женщина, как Бог, может смотреть на нее своими пронзающими глазами в темноте. Немного успокоившись, она все-таки заснула.