История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Малые и средние народности, входящие в Советский Союз? – Они также давно расстались с политическим сепаратизмом, всемерно крепят государственное единство Союза и «местные шовинизмы» ощущают, как тягчайший из грехов. Они крепко впряжены в общесоветский воз.

Старая интеллигенция? – Кажется, наиболее болезненная тема, особенно в данный момент. Но по существу ясно: она либо перерождается, либо гибнет. Исчезает тип старого интеллигента: ему нет места в новых условиях. И это даже независимо от формальной политической окраски. Отмирает психологический тип, знамя целой большой исторической полосы. Было время, когда одна часть нашего образованного слоя сажала в тюрьму другую. Но ныне словно кончается расслоение и гр. Коковцев делит судьбу не только с Керенским и Милюковым, но и с Троцким: брели розно, но за бортом очутились гуртом. Да, перерождение либо гибель. Переродившиеся закрепляются в свой черед за государством, отчуждаются полностью в его распоряжение.

Четырнадцать лет. Революционное поколение биологически вытесняется пореволюционным. Но помимо естественного течения времени, действуют и специфические факторы: создается впечатление, что какая-то жуткая Немезида торопит сойти в могилу человеческий материал, зараженный воздухом смутной революционной весны, органически начиненный прежними впечатлениями, старыми навыками и привычками, духом неизбывного протеста против небывалого деспотизма новой государственной дисциплины. Он ускоренно вытесняется, – этот изношенный и разгромленный материал, – новой породой людей, которую генеральная логика процесса воспитывает и муштрует по своему образу и подобию. Новой людской породой, с новыми личными стимулами, переключаемыми на коллектив, с душами, глухими к традициям. «Бритые люди с острыми подбородками…»

Было бы ребячеством отрицать, что весь этот процесс переходной эпохи выступает достаточно тяжкою поступью. Он развивается, как принято говорить, «через противоречия», в напряженной и накаленной атмосфере. Было бы лицемерием утверждать, что он не нуждается в конкретной критике и заведомо обеспечен конечным успехом. Но из этого вовсе не следует, что он не органичен, не народен в глубочайшем смысле слова. Его направляет инициативное меньшинство, вновь сформированный правящий слой, гвардия ведущей идеи, – это бесспорно. Но разве сам этот слой не выдвинут нацией в итоге страстного исторического отбора и разве не связан он с нею тысячью жизненных уз? Разве не стал он органом ее воли, ее драматического самообуздания? Смутное время начала XVII в. кончилось тоже разительной победой государственного центра над вспышкою групповых своеволий; народные массы вышли из него жестко прикрепленными к государству, – и, однако, оно не перестает тем самым оставаться комплексом подлинно народных движений.

Для русского народа доселе характерно состояние своеобразной «добровольно-принудительной» самозакрепощенности ради великих государственных задач. Людей современного Запада эта историческая русская черта повергала часто в изумление: «что за чудесная страна Россия, – дивились они: – людей там бьют, и они вырастают героями» (Ибсен). И если теперь на всех мировых политических перекрестках гремят филиппики международных свободолюбцев, клеймящие русское «рабство XX века», то по существу дела эти громы менее всего оглушительны. Большие явления требуют больших критериев для оценки. Нельзя одним задорным словцом отмахнуться от огромной, всемирно-исторической проблематики русских событий. Народы большого стиля в судные часы своего бытия никогда не боялись и всегда дерзали, становясь на горло собственной «свободе», сознавать себя «рабами» заданной им великой цели.

Так в логике революции творится возрождение государства. Но это – государство революции, не отрешающееся от нового мира, а несущее его в себе. И народ, создающий это новое государство, познает свою свободу – в служении, свое право – в своем историческом долге, и труд свой, свой тяжкий подвиг превращает, – по известному определению, – в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства26.

Иван Аркадьевич Лаговский (1889–1941) – философ, религиозный деятель, публицист. В 1919 г. эмигрировал. С 1926 г. – ассистент кафедры психологии и педагогики Свято-Сергиевского богословского института в Париже, член Центрального секретариата РСХД (1929–1933) в Париже, затем в Турку. В 1940-м был арестован и расстрелян в Ленинграде.

Статья интересна как обзор прессы, выявляющий скрытый смысл печатной информации, как пример своеобразного «медленного чтения» периодики. Вместе с тем примечательно, что, как и Устрялов, отвергавший обвинения русского народа в «рабском» следовании требованиям власти, Лаговский отклонял обвинения народа в «пассивности», обнаруживая приметы «борьбы народного духа за свое самосохранение».

Упреки русскому народу – в связи с современным положением в России – в «пассивности», «бездеятельности», в «рабском терпении» стали некоторым «общим местом». И, по-видимому, упрекающие правы… Как будто бы, действительно, нет никаких проявлений героической активности. Но странно – чем более соприкасаешься с русской действительностью даже в кривом, одностороннем изображении ее в советской печати, тем убежденнее знаешь, как несправедливы, скороспелы, жестоки эти упреки. За победно-шумливым «рапортом» об успехах коммунизма ощущаешь такую силу сопротивления, такое напряжение упорной борьбы за свою волю, за право строить жизнь не по коммунистической указке, что невольно удивляешься пред чудом непрерывной, неослабевающей стойкости русского народа. Но это героическое утверждение права на свою волю совершается в формах, имеющих мало общего с ходячими представлениями о «героическом», об «активном». Привычная форма героической борьбы, когда «сильные», «мужественные» жертвуют собой и, жертвуя, побеждают, – в условиях советской действительности оказалась мало пригодной, слишком «не продуктивной». Жизнь создала другой путь борьбы. Никто не ведет, никто определенно и явно собой не жертвует, а вместе с тем, в общем, несомненно, есть известное (всенародное) героическое действие. Каждый в отдельности только безличная, «лояльная песчинка», а все вместе, в живом сцеплении таких безличных песчинок – сильная, стойкая коллективная героическая индивидуальность.

Напряженная борьба народного духа за свое самосохранение прибрела характер молекулярного процесса. Идут мелкие внутриклеточные процессы. Весь «героизм» часто только в том и состоит, чтобы не поколебаться, не усомниться, оказаться живучее противника, оказаться духовно бодрее, терпеливее, более любящим. В этой безликой процессуальности, в «безличном» перемещении мелких клеточек самой ткани жизни – на первый взгляд, – так мало проявлений конкретно-героического, что, подходя с обычными мерками, ничего и не приметишь. Сердце невольно проходит в нечувствии мимо неярких, но великих героически творческих усилий многомиллионных клеток – подвижников веры; не приметив рассыпанных росинок горячих слез, подвижнической решимости хранить свою верность Христу в малом, – осуждает за «бездеятельность», упрекает в «пассивности».