Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Экс-ан-Прованс, где я родился, но никогда не жил, крепко сплетен со мной множеством нитей, пусть и не напрямую. На мое воображение действует не только причастность Экса к моей собственной жизни. В нашей мелодраме определенную роль играют чудеса, исключительные для этого региона. В разные века, да что там, эпохи, он был подмостками для историй самого невероятного толка, историй, которые существуют в разных пространствах духа, по сути, их разделяют целые миры. Тем не менее, с моей точки зрения, они едины. Первая глава в этой «летописи» такова: в семнадцатом веке монахини из монастыря урсулинок в Экс-ан-Провансе стали одержимы демонами. Пораженных грехом сестер Божьих, которых соблазнили на богохульства и святотатства сущности вроде Гресиля, Сонниллона и Веррина[19], вскоре отлучили от церкви. «Dictionnaire Infernal» де Планси[20], по словам неизвестного переводчика, описывает этих демонов, как «того, кто ужасно сверкает, как радуга насекомых; того, кто дрожит отвратительным образом; и того, кто ползет, внушая своими движениями страх». Для особо любопытных в словаре даже есть гравюры этих кинетически и хроматически странных существ, правда, к сожалению, совершенно статичные и черно-белые. Вы можете в это поверить? Кто эти столь глупые и педантичные люди, которые могут посвятить жизнь такой чепухе? Кто может постичь науку суеверия? (Ибо, как писал один злой поэт, суеверие — вместилище всяческих истин[21].) Это важный элемент Экса моего воображения. Есть еще один: в 1839 году здесь родился Сезанн, самый знаменитый житель этого города. Его фигура призраком пронизывает пейзажи моего разума, странствуя по Провансу в поисках вдохновения для своих прелестных картин.

В моей психике оба этих феномена слились в единый образ Экса, одновременно гротескный и изысканный, как пантеон горгулий посреди пышности средневековой церкви.

В такие земли вернулась моя мать несколько десятилетий назад — в этот мир Богоматери красоты и ужаса. Неудивительно, что она пленилась обществом прекрасных незнакомцев, которые пообещали ей освобождение от смертного мира, где правит балом агония, заставив тем самым возжаждать добровольного изгнания. Со слов тетушки Т. я понял, что все началось с одного летнего приема, который проходил в поместье Амбруаза и Полетты Вальро. «Зачарованный лес» — так это место называли представители hautes classes, жившие по соседству. Вечером, когда шли увеселения, стояла относительно прохладная погода. Высоко в ветвях липы висели фонари, словно маяки, ведущие к небесам. Играл небольшой оркестр.

На вечеринке собралась довольно пестрая толпа. И здесь были несколько человек, которых, похоже, никто не знал, — странных незнакомцев, чья элегантность уже была их приглашением. Тогда тетя Т. не придала им значения, и ее рассказ о них довольно отрывист. Один из них танцевал с моей матерью, без каких-либо проблем вырвав ее из социального уединения. Другой, с лабиринтными глазами, шептал ей что-то под сенью деревьев. В ту ночь были заключены союзы, принесены обещания. Вскоре мама начала сама ходить на встречи, которые всегда проходили после заката. Потом перестала возвращаться домой. Тереза — камердинер, которую моя мать привезла с собой из Америки, — была задета и сбита с толку холодным и пренебрежительным отношением хозяйки. Семья же матери не спешила говорить о том, что означает поведение их дочери. «И в ее-то положении, mon Dieu!»[22] Никто не понимал, что делать. А потом слуги передали, что видели, как ночью возле дома появляется бледная беременная женщина.

Наконец семья поведала о своих горестях священнику. Тот предложил план действий, который не поставил под сомнение никто, даже Тереза. Они устроили засаду на мою мать — праведные охотники за душой. Проследовали за плывущей фигурой до мавзолея, когда уже показались первые лучи рассвета. Сдвинули массивную каменную плиту саркофага и обнаружили ее внутри. «Diabolique», — воскликнул кто-то. Были некоторые разногласия касательно того, куда и сколько раз бить ее колом. В конце концов ей пронзили сердце одним шипом, пригвоздив к бархатному ложу, на котором мама лежала. Но что же делать с ребенком? Кем он будет? Святым солдатом живых или чудовищем мертвых? (Ни то ни другое, глупцы!) К счастью или к несчастью, — я до сих пор не могу сказать точно — с ними была Тереза и придала всем их рассуждениям академический оттенок. Она погрузила руки в кровавый остов и помогла мне родиться.

Теперь я стал наследником семейных богатств. Тереза отвезла меня в Америку и договорилась с сочувствующим и жадным адвокатом, чтобы стать поверенной моего состояния. Для этого пришлось поколдовать с удостоверениями личности. Тереза по каким-то причинам, о которых я никогда не спрашивал, из помощницы матери превратилась в ее сестру. И так тетя Т. получила имя и родилась в тот же год, что и я.

Естественно, все это пролог к истории моей жизни, в которой, по правде сказать, нет ни истории, ни жизни. По ней не снять фильм, не написать роман. Ее не хватит даже на стихотворение скромной величины. Хотя могло бы получиться произведение современной музыки: медленный, пульсирующий гул, похожий на летаргическое биение невыношенного сердца. Но лучше всего изобразить историю моей жизни абстрактной картиной — получился бы сумеречный мир, размытый по краям, без центра или фокуса; мост без берегов, тоннель без просветов; сумеречное, тусклое существование, чистое и простое. Ни рая, ни ада — лишь отстранение от истерии жизни и липкой тьмы смерти. (И скажу вам следующее; в сумерках я больше всего люблю их обманчивый смысл; когда смотришь на тускнеющий запад, там нет мимолетного переходного момента, там действительно нет ничего до и ничего после: там есть все, что есть.) Моя жизнь как таковая никогда не имела начала, но это не означает, что в ней не будет конца, принимая во внимание непредвиденные силы, которые, наконец, вступили в игру. Но ладно, забудем про начала и финалы, я вновь вернусь к нарративной форме с того момента, где оставил ее.

Так каким же был ответ на вопрос, столь поспешно заданный чудовищами, преследовавшими мою мать? Какова моя природа: душевная человечность или бездушный вампиризм? На обе догадки о моем экзистенциальном положении я ответил «Нет». Я существовал между двух миров и мало претендовал на преимущества и обязательства обоих. Ни живой ни мертвый, ни нежить и ни человек, я не имел ничего общего с этими скучными противоположностями — утомительными крайностями, которые на самом деле отличаются друг от друга не больше чем пара кретинических монозигот. Я ответил «нет» жизни и смерти. Нет, мистер Зародыш. Нет, мистер Червь. Не сказав ни привет, ни до свидания, я просто ушел из их компании, с отвращением глядя на их безвкусные приглашения.