Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Первым вестником голодного мора, уже вступившим в осажденный город, назвала Ольга в "Дневных звёздах" пожар на Бадаевских складах: "…когда они горели, маслянистая плотная туча встала до середины неба и закрыла вечернее солнце, и на город лег тревожный, чуть красноватый сумрак, как во время полного солнечного затмения…"[85]

Бадаевские склады были комплексом деревянных складских помещений, которые использовались для хранения запасов продовольствия. Через десять дней, сразу после пожара на складах, в городе появились очереди за хлебом. Нормы на хлеб были установлены в размере 400 г хлеба в день для рабочих и 200 г хлеба в день для иждивенцев и детей. В конце 1941 года эти нормы уменьшились до 250 г и 125 г в день соответственно.

Еще удар: Федора Христофоровича из-за его немецкой фамилии вызывают в НКВД. Именно в сентябре органы заняты поиском в городе "пятой колонны".

"2 октября 1941. Сегодня моего папу вызвали в управление НКВД в 12 час. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа – военный хирург, верой и правдой отслужил Сов власти 24 года, был в Кр Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную старческую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия – это без всякой иронии.

На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, НУЖНОМУ для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда".

По воспоминаниям М. Ф. Берггольц, Федору Христофоровичу предлагали стать секретным сотрудником НКВД, но он отказался.

На этот раз Ольге удается спасти отца от высылки и ареста.

Она обратилась к Я. Ф. Капустину – секретарю Ленинградского горкома ВКП(б), члену Военного совета Северного флота, занимавшемуся эвакуацией заводов, оборудования и кадров Ленинграда. Федора Христофоровича не выслали – к тому времени город уже был отрезан от Большой земли, – но время от времени вызывали в НКВД, куда он должен был идти через весь город.

В следующий раз спасти его уже не удастся – он будет выслан в Красноярский край.

Но несмотря на каждодневные бомбежки, общий хаос, Ольгу переполняет ощущение какого-то подъема. Это связано и с ее полной востребованностью в Радиокомитете, и со вспыхнувшей влюбленностью в Юрия Макогоненко.

"Жить, жить!" – твердит она себе.

В августе у старинных ворот Фонтанного дома Ольга встретила Анну Ахматову – с противогазом через плечо и повязкой дежурного на рукаве. Много позже она написала об этом стихи.

Ахматова смертельно боялась бомбежек. Особенно страшно ей становилось, когда бомбежка заставала ее в доме одну. В конце концов она бросила свою комнату в Фонтанном доме и ушла жить к Томашевским[86]. Их квартира находилась на верхнем этаже. Но и там Ахматовой было неуютно: бомбежки становились все массированнее. Тогда она перебралась в подвал дома на Грибоедовском канале. Так прожила почти месяц. Однажды попросила дворника сбегать в киоск за "Беломором". Он не вернулся. Погиб во время авианалета. Для нее это стало потрясением.

"Зашла к Ахматовой, – пишет Берггольц 24 сентября 1941 года, – она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, – матрасишко, на краю – закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова…

Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич (Таню все сегодня вспоминают и жалеют) и так хорошо сказала: "Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную…" О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы – "Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, Черчилля, долой правительства, мы не будем больше воевать, не надо ни Германии, ни России, трудящиеся расселятся, устроятся, не надо ни родин, ни правительств – сами, сами будем жить" …А говорят, что бомбу на Таню сбросила 16-летняя летчица. О ужас! (Самолет будто потом сбили и нашли ее там, – м.б., конечно, фольклор.) О ужас! О, какие мы, люди, несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. Ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой – это самое честное. Я уже столько налгала, столько наошибалась, что этого ничем не искупить и не исправить. А хотела-то только лучшего. Но закричать "братайтесь" – невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как?"

В конце сентября Ахматову на правительственном самолете отправляют в Москву. Ее должна была сопровождать Ольга Берггольц. "Мне предлагали уехать, – писала Ольга 1 октября, – улететь на самолете в Москву с Ахматовой. Она сама просила меня об этом, и другие уговаривали. Я не поехала. Я не могу оставить Кольку, мне без него все равно не жизнь, несмотря на его припадки, доставляющие мне столько муки… Я не поехала из-за Кольки, из-за того, что здесь Юра, Яшка и другие. В общем, "из-за сродственников и знакомых", которые все здесь, в городе, находящемся под угрозой иноземного плена, под бомбами и снарядами".

Рядом с Ахматовой в самолете оказалась писательница Н. А. Никитич-Никитюк, которая в письме к Фадееву упоминает: "30 сентября 1941 года Ахматова и я из Ленинграда прилетели в Москву. Остановились мы у С. Я. Маршака…"[87]

Потом несколько дней Ахматова жила у сестры Ольги Берггольц Муси, о чем существует несколько свидетельств. Лидия Либединская передавала рассказ мужа, который 5 октября должен был ехать на фронт, – он был прикомандирован к фронтовой газете. Перед отъездом Либединский зашел к Мусе. Та как раз получила паек овощами. В ее квартире на Сивцевом Вражке сидела, завернувшись в шаль, Ахматова, а вокруг лежали россыпью овощи: репа, картошка, свекла, капуста… Ахматова была похожа на богиню плодородия. В это время с ней пришел повидаться Пастернак. Он только что был в тире, на занятиях по обороне. Был радостный, возбужденно повторял, что стрелял и все время попадал в яблочко. Ахматова подтрунивала над ним: Пастернаку всегда четыре с половиной года.