В поисках Эдема - Джаконда Белли

Моррис снова почувствовал прилив ярости, сжал кулаки. Опять опустил металлическую руку в цилиндр. Никто ничего не говорил. Жозуэ, который не натирал себя порошком, сидел на стиральной машине и внимательно разглядывал свои ногти. Энграсия ходила вокруг ребят. Остальные оставались на земле. Профессор вытащил руку и посмотрел на панель инструментов.

— Никто не выживет после такой дозы, — сказал он. — Нужно будет вводить вам электролиты внутривенно.

— Сколько у нас времени? — спросила Энграсия.

— Одна-две недели, — сказал Моррис. — В лучшем случае, две недели… Где вы взяли этот порошок?

— Мы вскрыли цилиндр из того устройства, — один из ребят указал на угол двора.

Моррису не надо было идти туда, чтобы понять, о чем речь. Это был один из приборов, которые использовались для облучения больных раком до того, как в недавнем времени открыли генную терапию, позволяющую выделить и нейтрализовать ген этой болезни у новорожденных.

Рафаэль вышел из круга, взял под руку Мелисандру и отошел в сторону. Моррис снова сел на землю, всхлипнул, опустив лицо на руку. Остальные молча слушали, как он плачет. Энграсия сделала было попытку подойти к нему, но, взглянув на свои огромные блестящие руки, остановилась. «Бедняжка», — подумал Моррис, поднимая глаза. Гнев отпустил его. Он поднялся на ноги, протянул ей руки. Она попыталась уклониться: «Ты тоже заразишься, — сказала она. — Лучше, если ты не будешь до меня дотрагиваться».

Он, казалось, ее не слушал: металлической рукой притянул ее к себе, обнял, крепко прижал к груди, начал целовать ее лицо — с каждым поцелуем на его губах оказывались сверкающие точки. Кто-то продырявил отверстие в ночи, подумала Мелисандра, и на мгновение показалось, что они обитают в этом пространстве света, где темнота ночи разрывалась, населенная огромными светлячками. Они казались такими красивыми. Энграсия походила на какую-то античную богиню, мощную и великодушную, только что прибывшую из астрального путешествия. Мальчишки обладали блеском и легкостью духов природы — эльфов, вышедших из священного леса. Каждое их движение струилось, переливалось, невесомое, в плотной субстанции ночи, отрицая темноту в самом акте ее существования. Трудно было представить, что такая красота могла быть губительной, что смерть затаилась в самых что ни на есть прекрасных радужных тонах на сверхъестественных, ангельских лицах, что свет просветил насквозь их кости, хрящи, глазницы, словно фонарь, зажженный в самой крови, внутри каждого тела.

«Возможно, красота одурманила их, — подумала Мелисандра. — Они не представляли последствия. Они поддались воздействию света, ослепительного эффекта порошка на коже, преобразившего их в мифические существа».

«Кто мог винить их, — размышлял Рафаэль. — Кто мог упрекнуть этих обитателей мира отходов, утиля, помоев в том, что, столкнувшись неожиданно с самой сутью сияния, захотелось овладеть им, как поступил бы любой алхимик или маг, внезапно почувствовавший необходимость перевоплотиться, забыть на мгновение о мрачной, несовершенной человеческой природе».

В центре круга Моррис и Энграсия все еще стояли, обнявшись, медленно двигаясь в подобии ритуального танца молчания. Вдруг великанша высвободилась из его объятий и вернулась к остальным.

— Нужно петь, — призвала она, похлопывая всех по плечу, словно пытаясь вывести их из транса, в который они впали. — Лучшее средство дезинтоксикации — это пение. Жозуэ, принеси свою гитару.

Моррис подошел к металлическому контейнеру. Внимательно посмотрел на сияние и, прежде чем кто-то успел вмешаться, наклонился к цилиндру и быстрыми и четкими движениями, словно горняк, в эйфории бросающийся головой в золотой песок, разукрасил себе лицо, здоровую руку, волосы и грудь.

Всю ночь слышалось во дворе пение. Всю ночь занимались любовью Рафаэль и Мелисандра, словно таким способом хотели защитить себя от колдовских чар. Сначала они расплакались, как дети. Она обвиняла его, колотила в ярости по его груди. Они сцепились, словно изнывающие от боли дикие звери, желающие утвердить свою животную силу, превозмогая боль. При этом они щедро одаривали друг друга нежностью. Он вцепился в женщину, пытаясь найти в ней свою мать, в надежде пригреться у ее груди, позволить ей защитить себя, забыть о коже, забыть о гениталиях, забыть о трении тел, об оргазме, просто быть в теле другого человека, чтобы чувствовать себя менее одиноким, быть с кем-то.

Она, первобытная и могущественная, почувствовала вдруг, что женское начало ее тела вырвалось наружу, неся в себе материнскую долю кормления и убежища, разом рассеивая проклятия цивилизации и погружая их в блаженство инстинктов и природного начала. Ей захотелось пить и есть. Она заглянула в его глаза и в них увидела своих родителей, которые тоже занимались любовью. Словно совершая инцест, она вспомнила о всех тех ласках, которые они ей недодали, и насладилась результатом движения своих окружностей на углах и ребрах мужского тела.

Никогда еще она не чувствовала себя такой открытой по отношению к другому человеческому существу. В этот момент она поняла, почему любовь могла спасать и почему ее боятся.

Во дворе Моррис продолжал петь. Его голос выделялся среди остальных восторженной, глубокой манерой исполнения старинных гимнов и коллективных песнопений, словно это горло было населено призраками. Мелисандра закрыла глаза и снова увидела его, намазанного блестящим порошком. Вспомнила глаза Энграсии, уставившиеся на него, словно два круглых черпака, убаюкивающих его, вспомнила, как он бросился танцевать ритуальный танец, призванный вызвать дождь, под аккомпанемент алюминиевых пластин. Дождь так и не начался, несмотря на сверкающие накаленные молнии вдали, над озером. Затем они услышали, как Моррис запел красивый утешительный гимн, мотив которого витал над грязью, хламом, сверкающим порошком, взывая к сосредоточенному молчанию, к плачу:

«Прекрасен звук благодати, который спас такого несчастного человека, как я. Я был потерян, но я обрел себя. Я был слеп, но, наконец, я вижу».

Рафаэль прослезился. Он оставил щелку в окне, чтобы продолжать слушать Морриса, и слушал песни до самой зари. Казалось, будто обреченные на смерть пели, чтобы растрогать смерть. Мелисандра почувствовала себя одинокой. Она накрыла Рафаэля простыней и накрылась сама. Скоро рассветет. Но эта длинная ночь была только началом.

Они услышали, как вернулись те, кто был на пристани. Моррис не позволил больше никому прикасаться к блестящему порошку. Ничего больше не объясняя, отправил всех спать.

Рафаэль завел разговор о возвращении в свою страну.

— Твоя страна… — прошептала Мелисандра. — Если происходят такие вещи, я спрашиваю себя, зачем тогда нужна была цивилизация.

«Сколько нам еще осталось?» — подумал Моррис, закрывая лицо подушкой. Рассветный луч разогнал собрание во дворе. Он был обессилен. У него болело горло, и он едва мог говорить. Возможно, так лучше: ему нечего сказать. Ему казалось, что он все сказал в песнях, воспевая жизнь, смерть, радость и печаль. Плохо то, что теперь ему предстояло быть прямым и откровенным. Не объясняться знаками, посредством символов, а называть смерть своим именем, отсчитывая отведенные им дни, разделить смертельный приговор с Энграсией и каждым из ребят.