Звезда атамана - Валерий Дмитриевич Поволяев

за нарядными одесскими барышнями и вызывать их восхищение изящными жестами, тем, как держали в пальцах дымящиеся ароматные пахитоски, – французы были мастерами не только в этом, они завербовали немецкого офицера Манна, и тот под видом представителя группы «Спартак» сумел внедриться в городское подполье. Более того – сделался там своим человеком.

Поскольку немец этот в совершенстве знал французский язык, то иностранная коллегия поручила ему работу по разложению французского корпуса. В областкоме Манну начали очень быстро доверять, – жаль только, что было забыто старое правило «Доверяй, но проверяй», – и через некоторое время провокатор знал не только имена всех членов иностранной коллегии, но и их адреса. Выведал также имена и адреса тех людей, которые помогали областкому, хорошо знали французских солдат, могли влиять на них, были знакомы и с командирами.

Все, что Манн знал, он передал в контрразведку, но с арестами просил повременить – боялся, что его раскроют. А если раскроют, то все: ноги Манна вместе с сапогами можно будет найти в одной канаве, голову в другой, крестец в третьей. Лже-«спартаковцу» такие штуки были хорошо известны… И Манн сделал хитрый ход.

В Турции, в Константинополе, происходило формирование воинских частей, отправляемых в Россию. Манн внес толковое, с точки зрения подпольщиков, предложение – начинать работу по разложению интервентов не в Одессе, а там, где их еще только собирают под полковые флаги.

– Добраться до Константинополя несложно, но как вы там пробьетесь на пункты формирования? – спросил его югослав болгарского происхождения Стойко Ратков. – Ведь места эти запечатаны семью печатями, огорожены колючей проволокой, да еще там стоит батальон часовых?

– Есть у меня кое-какие подходы, – туманно ответил Манн, – печати мы распечатаем, часовым мы предъявим бумажку. Могу для проверки взять с собою в Константинополь одного сотрудника иностранной коллегии.

Ратков отрицательно покачал головой:

– Опасно.

– Жизнь вообще опасная штука, – философским тоном произнес Манн.

В Константинополь он выехал один – сел на французский экспедиционный транспорт, везший солдат на отдых, и растворился в синеющей дали моря.

Едва транспорт растаял в морском пространстве, как на город накинула свою сеть контрразведка французов. Арестованы были все, чьи фамилии и адреса Манн передал подручным генерала Франше д’Эспере, и без всякого разбирательства доставлены к стенам еврейского кладбища, сразу под стволы расстрельной команды.

Спастись удалось только одному члену иностранной коллегии областкома – Стойко Раткову. Остальные после залпа винтовок остались лежать у кладбищенской стены – всего одиннадцать человек.

Трудно было понять, вычислить, кто предатель, но его все-таки нашли, и Котовский приложил к этому руку. Только вот дотянуться до Манна не удалось, даже дух его не засекли – растворился в старых константинопольских кварталах либо укатил в Париж под могущественное крыло своего покровителя-генерала.

Либо его просто убили – ведь жизнь провокатора бывает обычно недолгой. Так почему же она должна быть долгой у Манна?

Похороны одиннадцати убитых подпольщиков превратились в огромный митинг, на который явилась едва ли не вся Одесса. Практически все заводы и фабрики города остановились в полдень. Тревожно завыли сирены, к ним присоединились гудки, улицы опустели, перекрестки заняли солдатские патрули. Там же стояли и грузовые машины с расчехленными пулеметами.

И интервенты, и губернатор Гришин-Алмазов ожидали демонстраций, готовились к ним, но что размах выступлений будет таким широким, громким, откровенно враждебным к людям в чужой военной форме, даже предположить не могли.

Секретарь областкома Елена Соколовская, не боясь ни шпиков, ни провокаторов, ни переодетых контрразведчиков, ни их пособников, ни полицейских, открыто возложила на могилу большой венок, расправила широкую красную ленту, прикрепленную к цветам.

Надписи, сделанные на ленте, были показательны. На правой части ленты было выведено: «От Одесского областного комитета Коммунистической партии большевиков Украины», на левой начертано черной краской: «Смерть убийцам! Да здравствует красный террор!»

Контрразведчиков на кладбище было много, несколько сотен, но Елену Соколовскую они не испугали, хотя готовы были разорвать ее на части или, как минимум, арестовать. Народа, однако, собралось столько, что любой из контрразведчиков сам был бы арестован, если бы попытался что-либо предпринять. Да и котовцы следили за этими похоронами во все глаза – ко всему были готовы.

Котовский тоже находился на кладбище, – как позже стало принято говорить в таких случаях, «отслеживал ситуацию», и когда за Соколовской, собравшейся уезжать, последовала целая толпа людей в штатском, подал команду отсечь их.

Шпиков по одному, по два, по три загнали назад, в толпу, били их по ногам, сдирали с ботинок галоши, под ребра совали кулаки. И ничего нельзя было поделать, толпа есть толпа, поведение ее непредсказуемо… Фаэтон Соколовской отбыл без почетного сопровождения. Котовский только усмехнулся, да тихонько похлопал в ладони – браво!

Но контрразведка интервентов, совместно с контрразведкой деникинцев, сумела все-таки нанести подпольщикам чувствительный удар – арестовала Ивана Федоровича Смирнова, занимавшего в областкоме такое же положение, как и Соколовская.

Смирнова надо было спасать, понятно было – контрразведка его живым из рук не выпустит и хорошо, если смерть Вани-маленького, как звали его подпольщики, будет легкой, гораздо хуже, если его подвесят на дыбу и станут из рук и ног выдирать ногти. Муки в контрразведке умеют придумывать такие, что ломается даже очень выносливый человек.

Свои люди у Котовского имелись во многих местах, Григорий Иванович попробовал узнать, в какую камеру заточили Смирнова, но не тут-то было: Ваня-маленький как сквозь землю провалился… Такое впечатление, что его увезли в Кишинев, либо в Херсон – пропал человек.

Прошел один день, другой… Смирнов так и не объявился. Котовский только стискивал зубы, да удрученно крутил головой – собственное бессилие убивало его.

Наконец в профсоюзный клуб, находившийся под опекой котовцев, прибежал солдат-француз и, озираясь опасливо, сунул одному из боевиков записку.

Бумага была мокрой – на улице шел дождь, записка, начертанная химическим карандашом, частично расплылась.

Из расползающегося текста Котовский узнал, что Ваню-маленького держат в море, на барже, временно превращенной в плавучую тюрьму. Номер баржи – четыре. Караулы, охранявшие ее, – французские, офицеры – также французы.

Деникинских контрразведчиков на плавучей тюрьме не было – это хорошо, деникинцы куда хуже французов, прилипают мертво, знают толк в пытках. Ивана Смирнова надо было спасать спешно, операцию эту поручили Котовскому и балтийцу Анатолию Железнякову, впоследствии вошедшему в знаменитую песню, – как и в историю Гражданской войны, – под именем матроса Железняка.

Балтийцу было поручено добыть машину с французскими номерами и соответственно – флажки Франции, подготовить отвлекающую группу, Котовскому досталось главное – боевая часть операции, где может быть что угодно – и драка, и стрельба, и купание в море. Главное было – вытащить Ваню-маленького.

Мелкий противный дождь продолжал сыпать с небесной высоты, будто облака прохудились и лопнули. Котовскому показалось даже, что где-то далеко, в заоблачной выси, громыхнул гром. Впрочем, нет,