Мое столетие - Гюнтер Грасс

Совершенно напротив, дорогой друг! Как ты видишь, v нас в Республике (хотя и негласно) в деле моделирования шлемов, а также в разработке военной формы высказались за подражание прусским образцам и даже приняли на вооружение давно утвердившиеся сапоги с широкими голенищами, равно как и офицерские с узкими, в то время как ваше «Amt Blank»явно вознамерилось порвать с какими бы то ни было традициями. Вы с превеликой покорностью приняли американскую модель. Серый цвет полевого обмундирования вы сменили на боннский шиферно-серый. Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу тебе следующее: хотя этот самый ваш бундесвер всячески старается выглядеть расслабленным и мирным, на деле же, несмотря на смешную маскировку, он ни от кого не может скрыть свою агрессивную сущность. Вдобавок он, как, впрочем, и мы собираемся в будущем, обратился в подборе командных кадров к заслуженным генералам вермахта.

Теперь я хочу снова вернуться к оказанной мне (а в принципе и тебе) чести, ибо когда по случаю празднования Дня 1-го мая мне была вручена бронзовая медаль, я невольно вспомнил нашего профессора Шверда из Технического Университета в Ганновере. В конце концов именно он в пятнадцатом году сконструировал использованный сперва под Верденом, а потом и на всех фронтах стальной шлем, сменивший этот несчастный шишак. Мы все считали себя его учениками. Во всяком случае я преисполнился благодарности, когда мне (а втайне также и тебе) была оказана подобная честь. И однако же моя радость была несколько омрачена: к сожалению, теперь противостоят друг другу две немецких армии. Наше отечество разорвано. Этого захотели чужие власти. Остается лишь надеяться, что в не слишком отдаленном времени национальное единство вновь будет восстановлено. И тогда, как в молодые дни, мы снова сможем бродить по Гарцу, и никакая граница нам в том не помешает. И тогда наши, уже объединенные солдаты вновь будут носить тот шлем, который в ходе двух мировых войн утвердился как наиболее безопасный при обстреле и одновременно как наиболее соответствующий немецкой традиции. А в этом, дорогой друг и камрад, будет и наша с тобой заслуга.

Твой Эрих.

Вот это известно наверняка: как за волной обжорства нахлынула волна путешествий, так и экономическое чудо явилось в сопровождении немецкого девичьего чуда. Но какие covergirlsбыли первыми? Кто уже в пятьдесят седьмом украшал собой обложку «Штерна»? Кто из множества подрастающих красоток перемахнул через Атлантику и журнал «Лайф» со всем размахом представил «Сенсацию из Германии»?

Как созерцатель новейшей школы я уже в конце пятидесятых втрескался в двойняшек, едва они прибыли с другой стороны в Саксонию, дабы во время каникул навестить своего папашу, который сбежал от их мамаши. Потом они так и остались на Западе, хоть и всплакнули по своей лейпцигской балетной школе, едва обе — при моем содействии — начали подвизаться в варьете, потому что и Алиса и Эллен ставили перед собой цели более высокие и мечтали об ангажементе в Дюссельдорфской опере: ну там «Лебединое озеро» и тому подобное.

До чего ж уморительным был их саксонский диалект, когда я водил их — обе в лиловых чулочках — мимо шикарных витрин, поначалу — для привлечения взглядов, позднее — как сенсацию. По этой причине они и были обнаружены разъезжающим в поисках талантов директором «Лидо» и благодаря моему ходатайству перед отцом двойняшек были прямо у меня из-под носа ангажированы в Париж. Дюссельдорфская суета мне уже и без того обрыдла. И поскольку после маминой смерти я не захотел соединиться законным браком с наблюдательным советом нашей процветающей фабрики стиральных порошков, концерн так щедро дал мне отступного, что с тех самых пор я пребываю в состоянии боевой подвижности, могу позволить себе путешествия, отели высшего разряда, «крайслер» с шофером, позднее — шале в окрестностях Сан-Тропеза, короче, могу вести типичный для плейбоя образ жизни, но, по сути, я только из-за кеслеровских двойняшек возложил на себя эту лишь с виду приятную роль. Их двойная красота неудержимо влекла меня. Я всей душой отдался двум этим цветкам из саксонской оранжереи. Божественно несоразмерная длина этих стеблей придавала моему бесполезному существованию цель, которой я так никогда и не смог достичь, ибо Элен и Алиса, Алиса и Элен видели во мне лишь декоративную, хотя и вполне платежеспособную, собачку.

Впрочем, и без того пробиться к ним в Париже было крайне трудно. Колокольчик, она же мисс Блюбелль, истинный дракон, чья настоящая фамилия была вообще Лейбович, содержала шестнадцать длинноножек своего ревю как монастырок: никаких мужских визитов в гримуборных, никаких контактов с гостями «Лидо», а после выступления девиц доставляли в отель только шоферы, разменявшие седьмой десяток. В кругу моих друзей — а я тогда общался с международной кликой бонвиванов — говаривали: «Легче вскрыть банковский сейф, чем девочку от Блюбелль».

Однако я находил возможность, или, точнее, мне дозволялось строгой укротительницей выводить моих двойняшек на прогулку по Елисейским полям. Вдобавок она дала мне и другое задание: утешать обеих снова и снова, потому что из-за тевтонского происхождения их игнорировали гардеробщицы и подло преследовали французские герлс. Эти суперстройные красотки должны были отвечать за все военные преступления «бошей». Какая мука! Как душераздирающе рыдали они по этому поводу! Как со страстью коллекционера я осушал их драгоценные слезы…

Но с пришедшим успехом нападки стихли. А уж в Америке восторги перед «Сенсацией из Германии» не были омрачены ни единым злым словом. Под конец и сам Париж оказался у их ног. Морис ли Шевалье, Франсуаза ли Саган, Грация ли Патриция из Монако или Софи Лорен — все приходили в восторг, едва я демонстрировал им Кесслеровских двойняшек. Одна только Лиз Тейлор со злой завистью глядела на талии моих саксонских лилий.

Ах, Алиса, ах, Элен! Как ни желанны они были, по-настоящему их не одолел ни один из этих похотливых жеребцов. Даже на съемках «Трапеции», когда Тони Куртис и Берт Ланкастер без устали пытались одолеть одну либо другую, похвастаться успехами они так и не могли, и при этом мне даже не приходилось играть при девочках роль надзирателя. Все были добрыми друзьями и поддразнивали друг друга. И когда голливудские звезды насмешливо выкрикивали «Ice-creams», едва в перерывах появлялись Эллен и Алиса, мои подопечные немедля отвечали «Hot dogs! Hot dogs!» И даже когда Берт Ланкастер, как утверждали впоследствии, исхитрился все-таки уложить одну из них, большой радости это ему не доставило, а вдобавок он понятия не имел, какую же из двух.

Нет и нет, хороши они были только на погляд, а уж глядеть на них я мог всюду и везде. Только мне это дозволялось, пока они не пошли своим путем, который был проложен для них успехом. Их блеск затмевал все, даже это, часто поминаемое экономическое чудо, совершение которого приписывают немецкой экономике, ибо с Алисой и Элен началось то самое девичье чудо, которое и поныне заставляет нас удивляться.

Когда мы с Анной нашли друг друга — а дело было в пятьдесят третьем, в холодном по-январски Берлине, на танцплощадке «Яичная скорлупа», — мы с тех пор так и продолжали танцевать, потому что лишь в стороне от ярмарочных павильонов с их двадцатью тысячами новинок и десятками тысяч неумолчных участников можно было обрести спасение, причем за счет издательства (Лухтерханда, что ли, а, может это был свежеиспеченный «Улей» С.Фишера, но уж никак не свеженатертый паркет Зуркампа, нет, нет, это было кафе с танцами, снятое Лухтерхандом), можно было танцевать на горящих подошвах, как и всегда, мы с Анной в танце искали друг друга и находили, под музыку, сохранявшую ритм нашей молодости — диксиленд, — словно лишь в танце мы могли спастись от этого столпотворения, от лавины книг, спастись от всех этих важных персон и их разглагольствований — «Успех! Бёлль, Грасс, Йонсон выигрывают гонку!…», уйти легкой стопой, хотя одновременно наше предположение, что вот-вот что-то завершится, вот-вот что-то начнется, вот мы в быстром вращении проплясали новое имя, причем на ослабевших ногах, прильнув друг к другу на расстоянии кончика пальцев, ибо этот гул ярмарочных павильонов: «Бильярд… Предположения… Жестяной барабан…» и этот светский шепоток: «Вот, наконец, она возникла, немецкая послевоенная литература» или даже сводки типа военных: «Вопреки Зибургу и FAZнам наконец-то, удался прорыв…» можно было пропускать мимо ушей, беззаботно отдаваясь танцу, ибо и диксиленд и биение наших сердец заглушали все, окрыляли нас и избавляли от земного притяжения, так что груз увесистого кирпича на семьсот тридцать страниц растворялся в танце и мы поднимались от тиража к тиражу, пятнадцать, потом двадцать тысяч, причем у Анны, когда кто-то воскликнул «Тридцать тысяч!», предполагая также последующую продажу лицензий Франции, Японии и Скандинавии, а мы превысили и этот успех и танцевали теперь, не касаясь пола, лопнула резинка на талии, и она вдруг потеряла обвязанную по краю мышиными зубчиками и простроченную в три этажа нижнюю юбку, после чего легко выпорхнула из упавшей части своего белья и кончиком туфли отшвырнула ее именно туда, где стояли зрители, участники ярмарки, даже читатели, которые совместно с нами и за счет Лухтерханда отмечали уже несомненный бестселлер и дружно выкрикнули: «Оскар!», «Оскар танцует!», но отнюдь не Оскар Мацерат на пару с дамой с телефонной станции отплясывал «Джимми-тигра», это танцевали мы с Анной, подбросившие друзьям своих сынишек Франца и Рауля, приехавшие поездом из Парижа, где в сырой дыре я кормил коксом топку для двух наших комнат и писал главу за главой на фоне сырой стенки, тогда как Анна, чья упавшая нижняя юбка была получена в наследство от бабушки, ежедневно обливалась потом у балетного станка на Плас Клиши в студии мадам Норы, покуда я отстукивал на машинке последние страницы, отправлял гранки в Нойвид и завершал набросок переплета с голубоглазым Оскаром на нем, так что издатель (его звали Рейфершейд) пригласил нас во Франкфурт на книжную ярмарку, чтобы мы могли вдвоем насладиться успехом, распробовать и сохранить на языке его вкус; но танцевать мы с Анной танцевали во все времена, мы и позже танцевали, когда хоть и сделали себе имя, но от танца к танцу могли все меньше и меньше сказать друг другу.