Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

— Я хочу, чтобы Джон мной гордился! — объясняла Юлька.

Джон познакомил Веру со своей приятельницей — у него, будто у интеллигентной старушки, повсюду были приятельницы. Клара Михайловна работала в картинной галерее на Плотинке — а Джон почему-то решил пристроить туда Стенину на должность искусствоведа. Клара Михайловна приняла их радушно, но, как поняла Вера, радушия не хватило на то, чтобы принять такое серьёзное решение — да и полномочий тоже.

— Я ведь не директор, — объяснила она Вере и Джону. — Я просто решаю тут некоторые вопросы.

Тем не менее вскоре Вера уже сидела в кабинете директора, где сонная женщина в вялых подробностях разъясняла ей: ставка искусствоведа занята, но есть вакансия «смотрителя музейного». «Смотритель музейный» — как про зверька в зоопарке! Но в галерее приятно пахло, да и в некоторых картинах, кажется, шевелилась жизнь…

Мама, услышав про «смотрителя музейного», так развела руками, словно хотела обнять самую большую из всех картин в мире:

— Веруня! Но это же для пенсионеров! Давай, что ли, я туда пойду!

В глазах у мамы блеснул живой интерес — и Вера поняла, что та и вправду нацелилась на её место. Всё лучше, чем сидеть консьержкой в подъезде у богатых и подрабатывать на выборах.

— Нет, мама, я уже написала заявление.

— Так ведь у нас одна фамилия, — не отставала мама. — А инициалы можно поправить.

Стенина рявкнула:

— Сказала же, нет!

— Господи, — запричитала мать, — сколько тебе там платить будут? Два рубля?

Вера проглотила обиду, как таблетку. Зарплата смотрителя музейного была и вправду нищенская — но ведь из школы её всё равно вытурят, Макаронина в последние дни даже здороваться перестала. Вдохнув музейного воздуха, Вера поняла, как соскучилась по этому миру — будто после нескольких лет в тюрьме её вдруг выпустили на свободу, и сразу — в сосновый летний лес. Нагретая хвоя шишкинского пейзажа, мерный топот «Косарей»[26]… Потом подключился сильный запах лекарств — он летел с портрета больной жены Петрова-Водкина, но его перебивал жасминовый аромат духов «Девушки с папиросой»[27]. Вера тут же вспомнила, как сама в юности неумело тыкала сигаретой в спичечный огонёк и кто-то безымянный, но бессмертный благодаря той фразе сказал:

— Курить научилась, а прикуривать — нет?

— Не понимаю, зачем дамы курят? — покачала головой «Неизвестная» Крамского, отвлекшись на секунду от своего снисходительного чтения. Не нравилась Неизвестной эта книжка, поэтому она с удовольствием отвлеклась, чтобы поболтать с Верой Стениной, не покидая рамы. — Вы приходите ещё, я буду вам рада! — И снова уткнулась в книжку, которая её так явно раздражала.

В общем, Вера согласилась бы даже на ставку уборщицы, а тут — смотритель! И больше никакой школы, контрольных работ, линеек и Макаронины. Новый год — новый мир. «Ты, Веруня, летун!» — сказала мама, опытный кадровик, а Джон заявил, что Стениной следовало вести себя более решительно — и вытребовать ставку искусствоведа. Для поэта он был, пожалуй, чересчур практичным.

Кобыляева отпустила Веру так же легко, как приняла, — и дорога под ногами расстилалась белой скатертью. Впрочем, она у всех в том году расстилалась белой скатертью — неожиданно рано выпал снег: встал и не таял долго, до весны.

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени.

Осип Мандельштам

При ближайшем рассмотрении рыжий доктор оказался седым, но прежде он был несомненно рыжим. Веснушки, жёлтые ресницы, брови, как будто клочки ваты, окунутой в чай, — раньше Вера промывала Евгении глаза именно такой чайной ваткой. Каплям она как-то не очень верила — а вот чай всегда помогал.

Доктор по-прежнему не смотрел на Веру, хотя она уже с минуту топталась в кабинете — торопливо заполнял карточку, и синие вены на тыльной стороне ладони двигались, как мультипликационные волны. Только поставив точку, доктор наконец поднял свои серо-голубые, как репьи, и такие же, как репьи, цепкие глаза.

— Что случилось? — спросил он тоном человека, все запасы удивления которого исчерпали себя ещё в прошлом веке.

— Да ерунда какая-то, — честно сказала Стенина. — Ударило в голову.

…Новые коллеги, мама не ошиблась, были пенсионерками. Самой молодой из них, Марье Степановне, сравнялось шестьдесят, и она считалась в музее за бойкую девчонку. Появление действительно бойкой девчонки — не докатившей свою жизнь даже до тридцати Стениной — повергло «смотрителей музейных» в довольно-таки некомфортное состояние. С одной стороны, женщины они были (а они все были — женщины) образованные и чувствовали смутную симпатию к почти доученному искусствоведу. Диплом, в сущности, такая же формальность, как и штамп в паспорте, считала Марья Степановна, прожившая тридцать лет в гражданском браке и научившаяся за это время считать своё поражение победой. С другой стороны, новенькая слишком уж выбивалась из общей массы смотрителей — старушек с яшмовыми брошками и оренбургскими полушалками. Старушкам, разумеется, хотелось вбить Веру в эту массу, как яйцо вбивают в тесто. Они звали её пить чай, показывали фотографии внуков, делились опытом работы: самое главное, считала Марья Степановна, это любить людей.

Вера людей не любила, но благоразумно умолчала об этом. Кивала, пила чай, вежливо разглядывала фотокарточки. Это была не самая большая плата за счастье видеть картины изо дня в день. Можно и потерпеть.

Каждое утро, выпрыгивая из троллейбуса, Стенина мчалась в музей, как на свидание. Поначалу, как всех новеньких, её закрепили за каслинским литьём. Огромный зал, по периметру — стеклянные витрины с чугунными фигурами, а в центре — торжественно-похоронный павильон, вороной и кружевной. Гран-при Всемирной выставки в Париже и просьба французов продать чугунок — но гордые уральские мужики отказали. Сейчас чернел бы своей красотой где-нибудь на левом берегу в Париже.

Евгения, которую пришлось брать с собой на работу раза три за зимние каникулы (выручи, Верка, будь другом), могла смотреть на павильон по часу не отрываясь. Один раз спросила, можно ли «зайти в домик», получила «нет» и больше об этом не заикалась. Сама же Вера относилась к павильону с равнодушным уважением и некоторой брезгливостью — казалось, что, если прикоснуться к нему рукой, на ней останутся мазутные разводы. Прочие каслинские шедевры Стениной тоже не слишком нравились — хотя она во многих домах с детства встречала фигурки Мефистофеля и Дон Кихота и привыкла считать их родными. А у Евгении была в зале ещё одна любимица — чугунная девочка в серёжках и бусиках. Тоже простаивала перед ней подолгу. Марья Степановна однажды сказала: какая у вас, Вера Викторовна, интересная дочка. Она так внимательна к искусству! Стенина решила не поправлять старуху — «дочку» на рабочем месте проще объяснить.