Тереза Дескейру. Тереза у врача. Тереза вгостинице. Конец ночи. Дорога в никуда - Франсуа Шарль Мориак

извлек из моей плоти такую боль. Самые заурядные создания остаются великими личностями для тех, кого они уничтожают. Это из-за этого ничтожества я опустилась так низко, увязала все глубже, дошла до последней черты…

Доктор спросил с приторной интонацией:

— А вполне ли наша миленькая маленькая мадам излечилась от любви?

В ответ незнакомка расхохоталась так, что Катрин вздрогнула: этот взрыв веселья, похожий на оглушительный треск распоротой материи, должно быть, пронизал все восемь этажей дома и долетел аж до подвала.

— Сидела бы я тут в одиннадцать вечера!.. Вы что, так до сих пор и не увидели, что я вся в огне? На что вам тогда вся ваша наука?

Он заметил с мягким юмором, что никогда не выдавал себя за колдуна.

— Я принимаю во внимание лишь то, что вы мне рассказываете… Я человек, который слушает, и не более того… Я помогаю вам распутать клубок…

— Люди раскрываются настолько, насколько хотят…

— Какое заблуждение, мадам! В этом кабинете люди обнаруживают в первую очередь то, что они стремились скрыть. Или, лучше сказать, я вылавливаю лишь то, что они хотели бы утаить и что у них все равно вырывается, а потом показываю им это и называю по имени этого маленького зверька, который копошится где-то внутри; и они больше не боятся…

— Вы зря доверяете нашим словам… Какую силу лжи пробуждает в нас любовь!.. Вот послушайте, когда я порвала с Азеведо, он вернул мне мои письма. Целый вечер я провела перед этой пачкой: какой легкой она мне показалась! Прежде я думала, что эту переписку сможет вместить только чемодан, но оказалось достаточно большого конверта. Я положила его перед собой. При мысли о том, сколько страданий таит в себе эта кипа, — вы будете надо мной смеяться — я испытала чувство благоговейного уважения и ужаса (ну вот, я так и знала! вы смеетесь…). Это чувство было настолько сильным, что я не осмеливалась их перечитывать. Впрочем, я все же решилась раскрыть самое страшное письмо: я мысленно возвращалась в тот день, когда написала его, на Кап Ферра, в августе; по чистой случайности не покончила тогда с собой… И вот, три года спустя, когда я уже наконец исцелилась, в моих дрожащих пальцах снова трепетал этот листок бумаги… И что же? Поверите ли, письмо показалось мне таким бесцветным, что я подумала, что попался не тот лист… Но нет, это были несомненно те самые строки, написанные на краю гибели; в них не читалось ничего, кроме жалкой развязности, которой я стремилась прикрыть свою страшную боль: точно так же, из стыда, я поступила бы с раной телесной, чтобы не вызывать ни отвращения, ни жалости у любимого… Забавно доктор, вы не находите? Все эти ухищрения, которые так ни к чему и не приводят… Я думала своим напускным безразличием пробудить в Азеведо ревность. И все другие письма выдержаны в таком стиле… Ничего нет менее естественного, менее непроизвольного, чем поступки влюбленных… Нет, я вас ничему не учу, это ваша стезя; вам, как никому, это все известно; любя, я не перестаю рассчитывать, комбинировать, предвосхищать, и все так неудачно, что одно это могло бы тронуть сердце того, на кого направлены все мои неумелые уловки, но это его только раздражает…

Катрин Шварц, сидя в темноте, не пропускала ни звука. Слова доходили до нее в странно оборванном виде, какого совсем не требовал ритм фразы; словно голос внезапно изменял говорящей. «Почему же она выбрала Эли? — спрашивала себя Катрин. — Почему ему доверяет она сокровенное?». Ей хотелось распахнуть дверь кабинета и прокричать незнакомке: «Ему нечего вам дать, он может только еще глубже втоптать вас в эту грязь! Не знаю, к кому вам обратиться, но не к нему, не к нему!».

— Бьюсь об заклад, милая моя мадам, что вы бы так хорошо не говорили о любви, если бы вновь не попались в ее сети… Я прав?

Он говорил мягко, по-отечески, спокойно, учтиво. Но гостья прервала его резко, почти грубо:

— А как же! Этого только слепой не заметит… так что не надо так уж изощряться, чтобы из меня слово вытянуть. Вы что думаете, мне тут что-нибудь другое нужно, кроме как выговориться? Да если вы выйдете, моим собеседником станут этот стол, эта стена…

И здесь Катрин вдруг совершенно ясно поняла, какой тяжкий проступок она совершает: жена врача подслушивает под дверьми, тайком узнает секреты, поверяемые мужу… Щеки ее запылали. Она встала, прошла в прихожую, поднялась по небольшой лестнице к себе в комнату, освещенную люстрой. Подошла к зеркалу, долго смотрела на невыигрышное лицо, с которым ей приходилось идти по жизни. Свет, привычные предметы успокоили ее. Чего она боится? Какой опасности? В конце концов, эта женщина не первая встречная…

В эту минуту громкий возглас заставил ее вздрогнуть. Дверь комнаты была приоткрыта; она толкнула ее, сошла на несколько ступенек вниз — недостаточно низко, чтобы понять, что именно кричит посетительница (это она кричала). Еще несколько ступенек вниз, и Катрин услышит каждое слово. Профессиональная тайна… Но может быть, на карту поставлена жизнь Эли… Катрин опять уступает искушению, садится на диван в передней. Какую-то секунду грохот лифта не дает ей ничего расслышать. Потом опять — голос женщины:

— …Вам это понятно, доктор? Мне никогда никто так не был нужен, как Фили, даже Азеведо. Когда Фили нет рядом, мне нечем дышать. Чего он только ни выдумывал, чтобы меня держать на расстоянии: дела, встречи. А на самом деле он пытался жениться на богатой. Но время-то бежит… А к тому же он уже в разводе, да, в двадцать четыре года… Я тем временем скиталась. Не могу вам сказать, во что превратилась моя жизнь: я ждала его писем. В какой бы город я ни попадала, меня в нем интересовало одно: окошечко почты до востребования. Поездки для меня всегда — почта до востребования.

Катрин прекрасно понимала, что она слушает уже не только из чувства долга, не только для того, чтобы броситься мужу на помощь в случае нападения. Нет! Ее снедало непреодолимое любопытство — ее, ту самую Катрин, которая была скрупулезно, маниакально скромна. Но этот незнакомый голос околдовывал ее, и в то же время она не могла вынести мысли о разочаровании, ожидавшем эту несчастную. Эли был не в состоянии ни понять, ни даже пожалеть ее. Как и других своих жертв, он подталкивал ее к самоублажению. Освобождение духа через удовлетворение плоти: вот к чему вел его метод. Этим же