Беллона - Анатолий Брусникин

В сильнейшем волнении Иноземцов перебил ее:

— Конечно… Да-да, я понимаю. Предавать никак нельзя-с. Еще и в канун Александровых именин… То есть, виноват, не в именинах дело, а дело в том, что я подлец. Как это я осмелился вообразить, будто… Да еще сунуться с предложением! Простите меня! Если только это возможно.

Он вскочил, опрокинув стул. Лицо у бедного Платона Платоновича было такое, что у меня просто сердце оборвалось.

Забыв обо всем на свете, я кинулся в гостиную из своего укрытия. Мне показалось, что он сейчас упадет.

— А, Гера, — пролепетал Иноземцов. — Очень кстати. Пойдем, брат. Нам пора… восвояси.

— Погодите, Платон Платонович, мы не договорили! — Никогда еще Агриппина не смотрела на меня так сердито. Я и не подозревал, что она умеет так ожечь взглядом. — Я еще не все вам сказала!

— Нет-нет, нам в самом деле пора-с… — Капитан пятился к двери, неловко кланяясь. Она шла следом. — На фрегат нужно-с. У нас очередь подходит на ночные стрельбы… Надобно подготовиться.

Хозяйка остановилась, поняв, что его не удержишь.

— Но мы ведь завтра увидимся? Смотрите. Вы обещались быть. Слово моряка?

— Конечно. Обещал — исполню-с.

Госпожа Ипсиланти печально сказала:

— Так до встречи на театре!

На улице, надевая шляпу, Платон Платонович проговорил с горькой усмешкой:

— Вот именно: театр да и только… Нужно закурить.

Он сунул руку в карман, но вместо сигары достал полупустой пузырек. Поглядел на него — да в сердцах отшвырнул. Маленькая бутылочка покатилась по земле.

Я малость отстал от капитана.

…А вот большая и яркая картина, вся наполненная красками и светом, однако по краям обрамленная густой черной тенью.

Это тридцатое августа одна тыща восемьсот пятьдесят четвертого года. День памяти святого благоверного князя Александра Невского.

Я в Дворянском собрании. Попал сюда я лишь благодаря тому, что состою при капитане «Беллоны». Простолюдину в столь возвышенном месте находиться не положено. Но я в матроске тонкого сукна, брюках со штрипками, сверкающих штиблетах — барчук и только. Платон Платонович позаботился нарядить меня так, чтобы никто не распознал юнгу, нижайшего из нижних чинов.

И всё ж я отчаянно робею. Во-первых, я ослеплен великолепием зала с его белоснежными колоннами, золотой лепниной, хрустальными люстрами, пурпурными портьерами и бархатными креслами; повсюду эполеты, позументы, муаровые орденские ленты, высокие дамские прически, сверкающие ожерелья, алмазные венцы (по-иностранному — диадемы). Во-вторых, я трепещу из-за предстоящего объяснения с Дианой. Вчерашнее капитаново фиаско (это как поражение, только еще хуже) не прибавило мне храбрости.

Но я не благородный Платон Платонович, я твердо решил, что от помощи зелья не откажусь. Часто я сую руку в карман и стискиваю потными пальцами бутылочку, которую вчера украдкой подобрал в дорожной пыли. Еще больше я надеюсь на другое мощное оружие — чудесное подземелье с мозаикой, увидев которую Диана сама поймет, как крепко и неразрушимо связала нас с нею судьба.

В креслах места для меня, конечно, не предусмотрено. Там и лейтенантов с поручиками почти не видно, все больше штаб-офицеры с плечами, украшенными золотой канителью. Даже Иноземцова, даром что командир боевого корабля, усадили в десятый ряд…

Но мне в зал было и не нужно. Я сразу юркнул за сцену, специально сооруженную ради спектакля. Там висели занавесы в три ряда: первый — с вензелями Черноморского флота, два остальных с намалеванными декорациями. Было где побродить и где спрятаться. А заодно и к Диане поближе.

Пансионерки и госпожа Ипсиланти заперлись в примыкающей к залу комнате. Я постоял у двери, послушал тихое пение — там репетировали.

Однако когда начался спектакль, я не утерпел и пошел смотреть. Очень уж много диковинного рассказывали у нас в Севастополе про это представление. Будто благодаря всяким хитрым машинам и невиданным трюкам морское сражение в театре совсем как настоящее. Можно ль было пропустить такое диво?

Смотрел я из-за кулисы, то есть сбоку и очень близко. Должно быть поэтому представление мне не шибко понравилось. Актеры были чересчур размалеванные, все время размахивали руками и ужасно орали — даже Леночка, дочка благородного старика-адмирала, голосила, словно ее режут. И пот по ней лил прямо ручьями.

Единственное, растрогал меня адмирал, когда раскричался про пасынков отечества, опьяненных французщиной и обезьянством. Я сразу вспомнил противную задаваку Крестинскую и даже не удержался, захлопал, когда адмирал гаркнул: «К нам не может пристать западная зараза потому только, что кровь у нас слишком благородная!» В этом месте, правда, весь зал зааплодировал, а кто-то даже прогудел командным басом: «Истинно так!»

Однако вскоре я заскучал. Актеры лишь болтали про войну, а сражения всё не было. Я отправился посмотреть, как у них тут устроена всякая машинерия. И правильно сделал. За третьей кулисой, средь каких-то зубчатых колес, натянутых тросов, больших и малых гонгов, я повстречал Диану.

Она была в белом платье, стояла в закутке и часто крестилась. Увидев меня, сказала:

— Не мешай молиться. Господи, Господи, только бы голос не сорвался! Боже миленький, только бы не опозориться! Только бы не подвести Агриппину. — И пожаловалась. — Сухо в горле!

— Я тебе сейчас воды! — обрадовался я, сообразив: вот она, моя удача — сама в руки идет!

Слетал в гримерную, цапнул пустую чашку, но около графина с водой замешкался. Нельзя зелье капать в воду — она замутится, будет видно. Что делать?

Вдруг вижу: актриса, что играла Леночку, несет куда-то миску с молоком. И приговаривает: «Мусенькая, Мусенька, кис-кис-кис, где ты мое золотце?»

Чуднó конечно. Только что, пару минут назад эта Леночка убивалась, рыдала, руки ломала — жених у нее на войну отправлялся, а теперь как ни в чем не бывало «кис-кис». Но я не на Леночку, а на молоко воззрился. Пошел тихонько за актрисой.

Кошка нашлась немедленно — наверное, молоко учуяла. Выкатилась из-под картонной пушки этакая раскормленная, холеная животина размером мало не с поросенка, на шее шелковый бант.

— Уй ты моя, Мусенька, а вот тебе молочка. Кушай, солнышко. Кушай, лапушка.

Тут актрису позвали, и я, конечно, миску из-под носа у толстой Муси выхватил. Отлил сколько надо к себе в чашку, туда же опорожнил бутылочку.

Сделано!

И скорей назад в закуток, к Диане.

Только Муся, скаредная тварюга, с шипением кинулась за мной, хотя у нее молока оставалось больше, чем полмиски. В жизни не видывал столь злобной и вредной твари. Кстати я и людей таких встречал: вроде всё у него есть, даже с избытком, а попробуй взять хоть самую малость, для насущнейшей необходимости — вцепится зубами и когтями.