Парижские бульвары - Роксана Гедеон

Да и прохожих, надо сказать, было мало. Большинство парижан развлекалось в тюрьмах.

– Вы одна хорошо знаете Париж, мадам! – воскликнул маркиз, когда мы остановились посреди улицы в нерешительности. – Где здесь, по-вашему, наиболее безопасно?

Не долго думая, я нырнула в подворотню между домами и через узкий, заваленный нечистотами переулок вышла на улицу Монторгейль. Я была совершенно измучена и находила, что лучше всего для меня сейчас – это не делать ни шагу.

Я увидела дом, окруженный несколькими зловонными ямами, схватила молоток и постучала в дверь.

– Что вы делаете? – остановил меня маркиз. – Это безумие, так полагаться на незнакомых людей!

– А у меня в Париже больше нет знакомых. И полагаться не на кого.

Маркиз сам понимал, что нам нужен отдых. Еще немного, и я бы упала в обморок, не заботясь абсолютно ни о чем. Единственное, чего я сейчас хотела, – это стакан воды и тюфяк, на котором можно было бы уснуть.

Когда дверь отворилась и перед нами предстала старуха в огромнейшем чепце, суконной юбке с глубокими карманами и ветхой пелерине, маркиз, отстранив меня, срывающимся голосом произнес:

– Ради Бога, сударыня, если только вы христианка, спасите нас. Мы хорошо заплатим. Нам нужно только два часа для отдыха, вот и все.

Он говорил, что заплатит, но я сомневалась в этом. У меня с собой не было ни гроша, да и у других тоже. Затаив дыхание и чуть не падая от усталости, я с ужасом ожидала, что старуха сейчас закричит и позовет полицию.

Но произошло чудо.

Старая женщина взглянула на несчастного аббата Эриво, прижимающего к груди требник, и сказала кратко:

– Входите.

Я смутно помнила, что было потом. Почти на ощупь разыскав кухню, я прежде всего вдоволь напилась. А потом легла где попало и уснула как мертвая.

1

– Я не какая-нибудь аристократка. Мой муж был просто рыбак. Это уже позже ему удалось сколотить состояние. Но мы не гордились этим и не задирали нос. Всегда нужно помогать тем, кто попал в беду, даже если ты сам испытываешь затруднения, не так ли? Ну а когда ты богат, а кто-то беден, то помогать сам Бог велел. Нельзя сказать, что мы особенно любили короля. Но и ненависти у нас не было – ведь мы и не знали его совсем. Жили просто, как люди, как все.

Лежа с закрытыми глазами, я слушала этот монолог, произносимый старческим голосом, и совсем не понимала, где я очутилась. Монотонно жужжала прялка. Ясно чувствовался запах лукового супа, щедро заправленного сыром. Знакомый голос напевал старинную песенку: «Когда отец умрет, мне достанутся его суконные штаны – да, достанется его полный костюм, синие чулки, куртка и картуз…»

Я открыла глаза. Комната была мне незнакома. Пыльные окна заложены кожаными подушками, стены голые – на них лишь деревянное распятие и потершийся портрет. На столе, застланном коричневой скатертью, стоит лампа. Мебель аляповата и разнородна и, надо сказать, бедна: три стула, на которых прохудилась обивка, ветхий старый диван… На диване сидела та самая старуха и пряла. У ее ног примостилась Валентина, сматывающая пряжу в клубок. Скучающий Эли тоже сидел на полу и пел.

Тихо тикали часы на камине. Я увидела, что сейчас, вероятно, около двенадцати часов, – дня или ночи, этого я распознать не могла, так как окна были заложены подушками. Я приподнялась на локте, устало потянулась. Сон меня совсем не освежил. Я чувствовала себя подавленной, особенно после того, как все вспомнила, включая и тот кровавый кошмар.

– Вы проснулись! – воскликнула Валентина, поднимаясь. Не отвечая, я оглядела себя. Кто-то стянул с меня грязную одежду, но я все равно оставалась грязной. Волосы слиплись в неприятно пахнут. Фи, пакость какая!

– Я хочу есть, – сказала я деспотическим тоном, – если бы вы только знали, как я хочу есть!

Я быстро поглощала луковый суп-пюре, заправленный кусочками сыра, и слушала объяснения Валентины. Оказалось, сейчас уже день. Целые сутки прошли с тех пор, как мы выбрались из Ла Форс. Все живы и здоровы. Аббат Эриво, несмотря на опасность, пошел в церковь благодарить Бога за спасение. Маркиз и шевалье отправились в город узнавать новости.

– Их могут поймать, – сказала я довольно равнодушно. Я еще не ожила настолько, чтобы воспринимать все близко к сердцу.

Я думала о себе. Сейчас я натаскаю себе воды из колодца и вымоюсь. Ведь я теперь похожа на страшилище. У старухи, конечно, нет дров, чтобы нагреть воду. Что ж, я вымоюсь в холодной. Потом я выстираю все свои вещи. Они так ужасны, что их стыдно надевать. Но я их все же надену, потому, что у меня нет ничего другого.

Затем я выйду на улицу – сразу, как только стемнеет. Меня, облаченную в столь убогий наряд, никто не узнает: ведь теперь у меня хватит ума не возвращаться в свою квартирку на улице Турнон, где меня непременно ожидает полиция. Слава Богу, Коммуне неизвестно, что в Париже у меня есть брат. Да, я разыщу Джакомо и Стефанию. И остановлюсь у них ненадолго. А потом уеду из Парижа в Бретань – ведь пропуск, добытый бароном де Батцем, все так же был у меня за корсажем. Я могу уже не бояться разоблачения. Тетка Манон, эта мерзавка, меня уже не увидит. А за время жизни на улице Турнон я выучила все жаргонные словечки, употребляемые жителями Сент-Антуанского предместья.

Таков был мой план, и я не желала слышать ни о чем другом.

– Скажите, – произнесла вдруг Валентина, – как случилось, что вы знали о подземном колодце в Ла Форс?

Мне не хотелось об этом думать. Ясно, что кто-то помог мне, кто-то принял участие в моей судьбе. Кто-то подкупил тюремщиков, чтобы они перевели меня в самую выгодную камеру и шепнули о том, что таится под каменными плитами. Но кто именно? Клавьер, барон де Батц? Все это было загадочно, а от загадок я порядком устала. К черту все эти тайны! Я еду в Бретань, еду как можно скорее, и это единственное, что я хорошо понимаю.

Старуху, которая приютила нас, звали гражданка Дюбрей. Она настаивала, чтобы ее называли именно так, словно не понимала, что дала убежище аристократам. Впрочем, сейчас это мало занимало мои мысли. По ее совету я натаскала из колодца воды в большой чан и дважды вымылась. Потом до боли в пальцах стирала свою одежду. Меня утешало то, что от чистоты я получу душевное спокойствие.

Потом я решительно отпихнула кожаные подушки и подняла раму окна, чтобы просохнуть на свежем воздухе. Именно за этим занятием застал меня аббат Эриво, вернувшись из церкви.

– Они упразднили конгрегации, – грустно сообщил он и перекрестился. – Господь Бог им судья. Но мне было очень неприятно увидеть на дверях монастыря, где я провел столько времени, печать Коммуны.

– Отец мой, вы были в городе, – прервала я его, – что же сейчас происходит в Париже?

– В Париже? Дочь моя, в Париже продолжают убивать. Я был у решетки сада Карм, возле самой тюрьмы, и видел место, где было убито триста священников. Убийства идут везде, Сена полна трупами. Трудно найти место, чистое от крови. Избиение прекратилось в тюрьме Аббатства, в Бисетре, Консьержери и Ла Форс, так как там уже никого не осталось.