Светлячки на ветру - Галина Таланова

Глеб засмеялся, вытащил из обтрепанного кошелька замусоленную сторублевку, протянул Маре и сказал:

— Ну, давай, чернобровая, гадай!

— Жизнь у тебя будет длинная, но суждены тебе частые душевные взлеты и падения. На линии сердца у тебя кресты и разрывы: ждет тебя, дарагой, эмоциональная потеря — любовь уйдет в песок, как вода, и, возможно, в результате смерти партнера.

— Полегче, чернобровая!

Мара засмеялась — и стекло протяжно зазвенело, точно о небо птица ударилась.

Он был уже немного пьян от музыки, тепла, чужой женщины, придвинувшей свои колени под столом вплотную к его деревянным ногам Буратино. Страшно тянуло скользнуть губами по вздрагивающей развилке в вырезе платья или запустить туда свободную неприкаянную руку, барабанящую по краю стола, обтянутого белой скатертью, чтобы она играла там на клавесине.

Выпускать ладонь из рук Мары не хотелось. Он перевернул ее и накрыл руку Мары, точно бабочку сачком. Провел своими пальцами, похожими на наждачную бумагу, по ее кисти, чувствуя, как бабочка затрепетала под сачком, осыпая шелковую пыльцу на пальцы. Бабочка была ночная, светло-коричневая, точно прошлогодний лист, в мелких крапинках, похожих на следы от мух. Бабочка рвалась на огонь, завораживающе мерцающий в камине игрушечным пламенем. Огненные полешки мигали синеватым светом, рождая иллюзию вечного сохранения тепла. Ох уж эти иллюзии, воздушные змеи, заботливо склеенные детской рукой. За ними можно немного пробежать по выкошенному лугу, иногда спотыкаясь о кочки. Но рано или поздно ветер потянет змей или к густому лесу, сквозь который не пробраться, или вынесет реять над рекой, как парус, — и ты выпустишь нитку, намотанную для надежности на пальцы, из рук. И змей полетит, подхваченный ветром, удаляясь от тебя все дальше, и в конце концов сначала превратится в еле заметную точку, а потом исчезнет из твоей жизни совсем, оставив бередящее душу воспоминание, которое становится все более расплывчатым, точно след от реактивного самолета в лазоревом небе.

Он потянулся к ней не из желания обладать, а просто спасовал перед личностью более сильной и наглой. Как смерч, скрытый стеной дождя или пыли, внезапно налетает на дом, срывает с него крышу и отрывает от земли мелкие предметы, заботливо обустраивающие быт дворика: переворачивает струганую скамеечку, покрашенную в голубой цвет; детские качели улетают в небеса без возвращения к земле; выдергивает из земли столбы с натянутыми веревками и висящим на них бельем: простынками и наволочками, упархивающими, будто перистые облака, и носками, улетающими, как на зиму перелетные птицы.

Все произошло просто, банально и пошло. Мара пришла к нему в номер в тот же первый вечер после ресторана.

Закрутило, завертело, словно водоворот подплывшую к нему щепку. Лишь бы только втянуть в себя тягучую сладость, подобно тому, как тянет пчелу к цветку. Ее ноги качались над ним, как стволы сломанных берез от шквального ветра, а волосы казались высохшей травой, разметавшейся по свежевыпавшему снегу. Влажное жало, настаивая, вползало в его губы, пытаясь отравить, — и он больше не сопротивлялся. Его воли больше не было, парализовало. Плыл по мутной реке с бурой пеной, разгребая грязь руками. Присасывался к ее податливой коже, которую пил, точно горячий глинтвейн маленькими глотками, смакуя напиток. Катались липкие и горячие по смятой простыне, и Мара, как дикая кошка, вцеплялась в его спину алыми, наращенными в новомодном косметическом салоне ногтями, оставляя на ней закругленные царапины, которые он утром рассматривал у себя в зеркале, извернувшись и выворачивая голову так, что ломило мышцы шеи — и они потом тоже болели, как и мышцы живота и ног.

Мара и Вика существовали в параллельных мирах и никак не должны были пересечься. Если бы ему сказали, что он будет ждать встреч с Марой так, что это будет мешать ему работать, он бы не поверил… Тот месяц в столице он был как в угаре, чувствовал себя трезвенником, отведавшим водки, утратившим обычные очертания предметов, который был просто больной без опохмела, точно настоящий запойный пьяница. Шутки Мары, казавшиеся ему раньше пошлыми, теперь приобрели запретный вкус бутылки, которую прячут в сливном бачке. После того как он хлебнул из ее горлышка, настроение резко поднималось, кровь приливала к его бескровным щекам, как будто высохшая глина внезапно впитывала в себя воду — и наливалась цветом.

Находясь с Марой, он становился личинкой, которую запряли клейкими нитями, — и он утрачивал свою сущность настолько, что мог существовать только в виде этой куколки, потерявшей волю. С ней он был будто ребенок, зарывшийся головой в материнский подол. Иногда казался сам себе самцом богомола, насекомого, чья женская особь пожирает своего самца, а сексуальное желание того от ощущения, что его поедают, становится только сильнее.

Он часто спрашивал себя, почему их кинуло друг к другу, почему страсть, точно в весеннее половодье поднявшаяся вода, подхватила его безвольного и унесла в свои темные воды? И не находил ответа. Настолько они были разные. Мара будто переливала в него свою энергию, нахрапистость, сребролюбие и уверенность в том, что для цели все средства хороши. С ней не надо было думать, что делать. Она все всегда брала на себя. Сначала он боялся, что она, будто валун, покатившийся с горы, зацепит собой всех обитателей его жизни, но нет… Мару совершенно не интересовали ни Вика, ни его сын: их просто не существовало для нее. Вернее, она знала, что они есть, но они были для нее как на другой планете, с орбитой которой она не должна была пересечься. Иначе взрыв, катастрофа… Впрочем, Мара была замужем за предпринимателем, родила ему двоих детей, которые уже выросли, жила в тереме-коттедже, в доме был достаток, и было вообще непонятно, зачем она ходит на работу… За впечатлениями? Чтобы как-то реализовать свою энергию? Чтобы заполнить пустоту жизни? Иногда он думал о том, что он, как и ее работа, служил этакой приправой к ее жизни, вносящей свой экзотический вкус.

Но почему он? Что в нем было такого, что Мара положила на него глаз? Или он был одним из многих? С Марой у него было то, чего не было с женой. Вцеплялись друг в друга, как только оказывались одни. Даже в ее развязности он теперь находил свою прелесть. Он быстро привык к ее матерному жаргону и больше не съеживался от ее словечек, как от ледяного душа. Его по-прежнему шокировали ее откровенные и неуместные для работы в вузе наряды, всегда декольтированные и лишь чуть закрывающие то место, откуда растут ноги. Если раньше ему хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть, то теперь он еле подавлял в себе ярость, видя, как вечно полураздетая Мара кокетничает с коллегами мужского пола. Один раз он не выдержал и, чувствуя, что бешенство поднимается в нем буроватой мутной пеной на закипающем супе, прошипел:

— Как ты себя ведешь? Как настоящая потаскуха!

Мара только громко засмеялась в ответ, и ее смех еще долго стоял в его ушах, вызывая раздражение и горечь.

У Мары была вторая квартира, доставшаяся ей в наследство от бабушкиной сестры. Мара собиралась квартиру сдавать, пока она не понадобится детям, но не делала этого, объясняя это тем, что к ним частенько приезжает в гости либо теща, либо мама, которые жили в области. Со свекровью в одном доме она жить не могла, свекровь была для нее кабаном, являвшимся вытаптывать ее поля, а приезжала она, к тому же, обычно с маленькой племянницей мужа. С мамой не ладил муж. Поэтому квартиру держали для навещавших их родственников, чтобы не превращать свой дом в поле битвы. Эта квартирка или даже просто машина и были местом для их встреч. Впрочем, иногда, задыхаясь от ревности, он думал, что Мара держала квартирку специально для своих любовников.