Пупок. Рассказы красного червяка - Виктор Ерофеев

Лишь в середине 19 века слово «водка» впервые попадает в нормативные словари русского языка как напиток, однако считается в высших классах и городском мещанстве неприличным, «некультурным», почти матерным словом. Водку пили в основном низшие сословия (не случайно говорили: «пьян, как сапожник»). Этому способствовало как низкое качество водки (вонючая, с сивушным запахом; такой она продавалась уже на моей памяти в советских магазинах: ее гнали из древесного спирта — «из табуретки»), так и варварский «кабацкий» способ ее потребления (в кабаках запрещалось закусывать). До конца 19 века водку не разливали в бутылки, ее мерили ведрами, потому что в России для нее не было достаточного количества тары. Водка фигурировала под разными прозвищами от «горячего вина», «монопольки», «горькой» и «беленькой» до советских классических «пол-литры», «четвертинки» (она же — «дочка»), а также «банки», «пузыря», «коленчатого вала» и т. д.

Чтобы ослабить силу шока, водку надо заговорить, то есть назвать промежуточными словами, изобразить гримасами. К водке нет прямых путей, все кривые, в обход, по бездорожью. Упоминание о водке порождает атмосферу заговора, мистическую экзальтацию. В русском сознании возникают архаическое брожение, языческое оцепенение, боязнь, как при встрече с медведем, ворожба, заклинания. Вокруг бога-водки образуется слабое поле человеческого сопротивления. По своей сути, водка — беспардонная, наглая вещь.

Философия водки

В самом деле, питье водки, в отличие от других алкогольных напитков, не имеет никаких побочных извинений. Француз может восхвалять аромат коньяка, шотландец — славить вкус виски. Все это медленное питье. Водка — она никакая. Невидимая, бесцветная, безвкусная. Но при этом резкая, раздражительная смесь. Водка не привлекает ни детей, ни собак. Русский пьет водку залпом — гримасничая и матерясь — и тут же бросается ее чем-то закусывать, занюхивать, «полировать». Важен не процесс, а результат. Водку с тем же успехом можно было бы не пить, а вкалывать в вену. В этом смысле она мало чем отличается от наркотика.

Вместе с тем, это не так. Об этом знают все русские, кроме тех 5 % взрослого населения, кто вообще не пьет. Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и довольно простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) может превратить песню в шлягер.

В приличном обществе водке соответствует определенный водочный стол, до совершенства разработанный русскими помещиками, тот самый водочный регламент, который в генах русского человека: со своим особенностями («после первой не закусывают»), суевериями, прибаутками («водка — вину тетка»), расписанием (русские пьяницы отличаются от русских алкоголиков тем, что пьют, начиная с 17:00), рыбными закусками, солеными огурчиками, маринованными грибками, холодцом, квашеной капустой. И — тостами, водочным аналогом соборности, которые закономерны для единовременного потребления напитка и концентрации на общей разговоре. Русский человек знает, что, выпивая водку с пельменями, можно достичь если не нирваны, то полного кайфа.

Итак, водка оказалась сильнее православия, самодержавия и коммунизма. Она находится в центре русской истории. Водка взяла под свой контроль волю и совесть значительной части русского населения. Если сосчитать все то время, которое русские посвятили водке, если собрать воедино все те водочные порывы русской души, выраженные в поступках, фантазиях, безумных снах, недельных запоях, семейных катастрофах, убийствах и самоубийствах на фоне алкоголизма, несчастных случаях (захлебнуться в собственной блевотине, выпасть из окна — любимые занятия населения), белой горячке, похмельном стыде и тревоге, то понятно, что под покровом истории русского государства существует совсем другое, тайное измерение истории, значение которого до сих пор не определено, и смысл водочной теологии еще не разгадан. Недаром, несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа русского водочного разгула, что отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве, — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещении Москвы в 1676 году, — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве». Ту же самую философию мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере уже брежневской поры, романе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (1969), «водочном» вызове советским властям, диссидентской проповеди социального «похуизма», матрице новейшего «стеба», откровенной апологии «пьяной» метафизики: «Все ценные люди России, все нужные ей люди, — глумливо утверждается в книге, — все пили, как свиньи».

Выпивание водки не терпит одиночества. Известен анекдот, когда американский писатель Джон Стейнбек, будучи в Москве, не понял, что значат те три пальца, которые показывали ему два добродушных мужчины, в результате чего он пил с ними «на троих» в подъезде, и, говорят, об этом не жалел. Водка — исповедальный напиток. Возможно, однако, что смысл российского водочного ритуала выходит далеко за рамки не только застольного этикета, но и вообще за границу человеческого общения, и представляет собой странное для постороннего взгляда обнажение души, доходящее как до высот самопознания, так и до порнографии, ее проверку «на вшивость» и призыв к ее преображению. Водка ставит под сомнение человеческие условности, позитивные ценности и в конечном счете апеллирует к полной свободе от истории, личной ответственности, здоровья и, наконец, самой жизни. Это состояние свободного полета, моральной невесомости и метафизической бестелесности представляет собой как философский выпад против «разумного» Запада, так и горделивую (для многих русских людей, считавших себя «богоносцами»), самобытную основу русской истины.

Современный русский писатель, выходец из сильно пьющей Сибири и сам не чуждый водке, Евгений Попов придерживается прямо противоположного взгляда на водку, нежели Михаил Горбачев, по мнению которого «водка принесла русскому народу больше вреда, чем пользы». В разговоре со мной в баре Центрального дома литераторов, Попов сказал, что водка помогла русскому народу снять тот стресс, в котором он находился, живя в очень далеком от совершенства государстве. Водка была путем в закрытую от государства частную жизнь, где можно расслабиться, забыть о неприятностях, заняться сексом. Вместе с тем, он признает, что «русские не знают меры в потреблении водки и обычно, напиваясь, становятся агрессивны». Нигде литература и выпивка не находились в таких интенсивных отношениях, как в России. Революционер Некрасов, эмигрант Куприн, главный сталинский писатель Александр Фадеев, нобелевский лауреат по литературе Михаил Шолохов и, пожалуй, лучший русский писатель XX века Андрей Платонов — у каждого из них был свой роман с бутылкой и свои причины для этого романа. Попов не считает, что русские писатели писали пьяными, но, по его словам, «под воздействием водки хорошо придумываются литературные сюжеты».

Исповедальный характер водки имеет и свою пыточную изнанку. Философия водки имеет темный угол насилия. Хозяин насильно поит своего гостя для уменьшения социальной дистанции, унижения, насмешки или корысти (см., например, рассказ «Скверный анекдот» Достоевского). Такие русские деспоты с садистской складкой, как Петр Первый или Сталин, заставляли гостей пить через силу, получая от этого удовольствие.