Эскимо с Хоккайдо - Айзек Адамсон

— А еще лучше — поконкретнее, — посоветовал Златозуб. — Для каждого — свое ругательство. Скажем, этот парень — иностранец. Его можно назвать «бледнолицым», сказать, что от него маслом воняет. Нос картошкой, жопа волосатая, круглоглазый, пожиратель гамбургеров.

— Правильно, правильно, — закивал Бородавка. — Бей по личности, это всегда в точку.

— Сарказм — тоже отличная штука, — нудел Златозуб. — Если парень коротышка, назови его жердяем. Если лысый — кудрявчиком. Страшен с лица? Говори — «наш смазливый мальчик».

Бородавка и Златозуб продолжали урок, пока мы переходили улицу. Двери машины не заперты, ключ в замке зажигания. Можно было угнать «мерс», но в такую пору никуда не хотелось гнать, и все равно пришлось бы вернуться в отель. Так что я безо всяких залез на заднее сиденье, устроился поудобнее и стал смотреть в окно, а господин Норма все кивал в такт наставлениям. Только через пару минут они заметили, что я исчез. Запаниковали, закружили на месте, проверяя соседние переулки.

— Я тут! — заорал я, опустив оконное стекло.

Господин Норма так и подпрыгнул. От резкого движения револьвер вылетел из кармана и грохнулся на тротуар. Хорошо еще не выстрелил. Он не выстрелил и когда Бородавка споткнулся и наподдал его ногой, так что пушка полетела в водосточную канаву. Троица потратила еще несколько минут, пытаясь просунуть лапы сквозь решетку и извлечь оружие. А я сидел на заднем сиденье машины и дивился: что сталось с доброй старой школой якудза, наследниками Кодамы Ёсио, Сусуму Исии и Дзиротё Симидзу. Социопаты, без сомнения, но по крайней мере они умели похитить человека всерьез, без фарса.

Через полчаса мы добрались до безвкусного здания, которое смахивало на Тадж-Махал в миниатюре. Оно было воткнуто под развязкой магистрали в пролетарском районе, где все лавчонки закрылись много часов — а то и лет — тому назад. Особняком стоявшее здание цвета песка или меди, окна задрапированы красными, точно пожарная машина, занавесками, а на входе надпись «Сэнто Гангэс».[92]Мои похитители распахнули дверцу машины. Бородавка вышел и повел меня в дом. Над головой один за другим проносились по шоссе автомобили.

Меня провели в вестибюль общественных бань и велели разуться. Затем Бородавка сдал меня с рук на руки тощему парню в строгом белом смокинге. Человек в смокинге провел меня под занавеской с иероглифом, означавшим «мужчины», коротким коридором до сводчатой галереи, за которой открывалась сцена, достойная Феллини. «Римские» колонны подпирали высокий раззолоченный потолок, центр огромного помещения занимал мраморный бассейн, и сквозь пар я с трудом различал несколько мужских фигур, притопленных в темной воде. Судя по цвету, бассейн пополнялся из онсэна, природного горячего источника, бьющего посреди какого-нибудь запустелого токийского пригорода.

С паром смешивался негромкий бубнеж. Вдруг передо мной возник человек, облаченный только в полотенце. Он прошел мимо, и я успел разглядеть огромного дракона, вытатуированного поперек его груди. Всмотревшись в туманную дымку, я убедился, что чернильные рисунки украшают всех присутствующих. Похоже, не такие уж общественные эти общественные бани.

Человек в смокинге повел меня дальше, по еще одному короткому коридору, и наконец остановился перед разукрашенной дверью. Вместо ручки — слоновий бивень. Он потянул бивень, из-за двери вместе с горячей волной выкатилось густое облако пара. Позади нас в онсэне кто-то засмеялся, эхо прокатилось по коридору. Человек в смокинге знаком велел мне войти.

Широкоплечий мужчина сидел один в темной сауне, завернувшись в полотенце и утопая в густом пару. Как только Смокинг закрыл дверь, я начал потеть. Крепыш поманил меня к себе, указал на низенькую скамью посреди комнаты. Я пробивался сквозь густой воздух сауны, словно брел по тарелке супа мисо. Лишь подойдя почти вплотную, я убедился, что передо мной, вообще говоря, Кидзугути. Да и с расстояния шести футов я различал только общие очертания массивной фигуры на втором уровне трехэтажной полки.

— Длинная была у тебя ночка, — сказал Кидзугути. — Я уж постараюсь не тянуть. Мы оба — деловые люди, болтать я не люблю. В тюрьме бывал?

— Недолго, — признался я. — Еда не понравилась.

— А мне там было хорошо, — сказал Кидзугути. — Многие не выдерживают, но мне — в самый раз. Одно только доводило: болтовни много. Заключенные несут всякую чушь, только бы время провести. Разучились уважать тишину.

Я молча кивнул, демонстрируя уважение к тишине.

— Я там во многом разобрался. В себе и в мире. В тюрьме всякий вздор с тебя слетает. Остается только правда. Фундаментальные принципы жизни. Заключенный — все равно что монах, по правде сказать.

Он поднял ковш из бамбуковой бадьи, дожидавшейся на полу у его ног, и плеснул водой на горячие камни. Камни зашипели, исходя паром. Я начал догадываться, что для Кидзугути тюрьма послужила жизненно важным опытом, как для некоторых — Вьетнам или «Звездные войны». Пот заливал мне глаза.

— Помимо прочего, в тюрьме я понял, что такое секрет, — продолжал он. — В чем секрет секрета. Очень просто: секреты живут недолго. Очень недолго. Двое парней пришили третьего в душе. Крысиные гонки — кто первый стукнет. Или какой-нибудь гомик похвастается своей суке, что нынче утром взял патинко в Кавагасэки. И плевать, какая между ними любовь-морковь — как только сука это заслышит, сразу прикидывает, что из этого можно извлечь. Такова уж человеческая природа. Посидишь в тюрьме — увидишь.

Морщась от капель пота на носу, я недоумевал про себя, почему уголовники так твердо верят, что человеческая природа раскрывается только в тюрьме, а не в караоке-барах, или в боулингах, или в детском саду, или на автобусной остановке. Наверное, весь вопрос в том, о какой стороне человеческой природы идет речь.

— До звукозаписи я занимался сокайя, — продолжал Кидзугути. — Корпоративным шантажом. Я не боюсь об этом говорить. Ты, наверное, и так знал, а мне плевать. Я — открытая книга. А потом, что такое шантаж, если подумать? Я обращал себе на пользу неумение других людей постичь природу секрета — понять, что любой секрет недолговечен. Если бы нашими компаниями управляли не кучки перепуганных детишек, они бы сами поняли, что все их тайны рано или поздно просочатся наружу. Но пока что они платили мне денежки. Чем плохо?

— Ваш босс, господин Сугавара, тоже из числа «перепуганных детишек»?

Он рассмеялся, и струйка воздуха пробила дыру в паре. Пока облако не сомкнулось, я успел полюбоваться шрамами от укуса у него на лбу.

— Господин Сугавара хочет управлять с умом, — ответил он, обходя мой вопрос. — Лично я больше верю в харагэй. Искусство делается брюхом. Не лезь в музыку, если кишка тонка. Это — эмоции. Страсти. Преданность. Преданность — вот что мне понятно. Я предан своим музыкантам. Но если я вижу, что мне не платят взаимным уважением…

Он умолк и снова наклонился за ковшом. Рубашка прилипла к моему телу как вторая кожа. Надо же, болтать не любит, а никак не заткнется. Уже около двух, прикинул я. На часы смотреть не было смысла, так запотел циферблат.