Кто на свете всех темнее - Алла Полянская

И это я должна была каким-то образом помочь ему не произносить вполне очевидную фразу.

Но помогать ему я не собиралась.

— Это я виноват.

Янек наконец возник в дверях, весь из себя такой благородный-благородный, словно это не он настучал на меня, в итоге выставив папашу полным идиотом. В комнате сразу стало тесно от такого наплыва прекрасных, но тщетных порывов и огромной кучи воняющего итонскими застенками благородства. Несмотря на то что комната большая, выдержать присутствие всего семейства Бурковских ей было сложно, как и мне. Нанятый «эксперт», конечно, не знал, откуда ноги растут у скандала, потому искренне удивлялся, как такой пердимонокль мог возникнуть в столь благородном семействе, но я-то знала, и Янек знал, что я знаю. Он и в детстве постоянно доносил на меня папаше.

Некоторые вещи не меняются.

— Я должен был понять шутку, но было утро, я устал, и все не выглядело шуткой.

— А, так мне нужно было к своей речи прицепить смайл.

И он тоже ждал, что я скажу: да ладно, ребята, все прекрасно, со всяким может случиться, и тогда, по их мнению, мир был бы восстановлен, все зарыдают от счастья и пойдут завтракать. И дальше будет как было, прекрасно и привычно. Только они сегодня сделали все, чтобы разрушить даже то, что уже было. А оно было если не прекрасно, то по крайней мере более-менее терпимо. Так уж вышло, что я не стала частью их семьи и даже частью жизни не стала, как и они для меня, — но мы научились сосуществовать, не напрягая друг друга, и оно катилось по накатанной, пока не вышло то, что вышло. И сразу стало понятно, кто я для них.

Никто.

Самое смешное, что мы все это понимали, и они трое знали, что я это понимаю. Но Бурковский во что бы то ни стало хотел сохранить статус-кво, и мне было интересно, как у него это получится без моей помощи, я принципиально не собиралась шевелить плавниками.

— Я должен был понять, что ты шутишь, но я отвык от твоей манеры общения, мы давно не виделись, и ты стала такой… самостоятельной.

Я всегда была самостоятельной, у меня не было выбора.

— Чего вы перед ней извиняетесь?

Это мать наконец оскалила зубы. Столько лет терпела, и вот прорвался фурункул. Я знала, что когда-нибудь это случится, и мне всегда было любопытно, как это будет, но тогда мне было нужно выйти из ситуации с определенной долей моральной победы, и мать прорвало очень некстати.

Если что-то одно идет наперекосяк, то остальное тоже подтянется, беда не ходит одна.

— Она же в грош никого из нас не ставит! — Мать выпрямилась в кресле, зло глядя на меня. — Ее взяли в дом, кормили, одевали, дали образование, к ней относились как к родной, а она вечно рожу кривила — все ей не так. Брат приехал, и то не смогла поговорить по-людски, довела до такого позора, чужой человек решил, что мы звери какие-то, замучили бедную девочку, обвинив невесть в чем.

Янек мне не брат, мы даже не родственники. Это Маринка была мне сестрой, и это их вечное подчеркивание несуществующего родства типа «отец», «брат» меня всегда бесило, потому что моим отцом был психопат Билецкий, а сестрой — самая милая и светлая девочка из всех, кого я знала. Только ее я любила за всю свою жизнь, только она освещала тьму, в которой я жила по вине родителей, и когда Маринки не стало, сделать вид, что ее вовсе не было, — подлость. И постоянно подсовывать мне этот эрзац «семьи» в надежде, что я забуду Маринку, было очень тупо. Но она этого не понимает. Мать, в смысле. Она же, типа, нашла в себе силы жить дальше.

Она, типа, жертва, ага.

А я нет, я не жертва и никогда не была жертвой. И не собираюсь начинать. Так что, если она решила именно сейчас на меня окрыситься, — значит, так тому и быть. Зачем-то ей это надо, именно сейчас, она всегда была расчетливой дрянью и если решила ударить в этот момент — значит, уверена в успехе предприятия. И я ей в этом помогу. Потому что только так я навсегда избавлюсь от контроля Бурковского.

Но сделаю это по-своему.

— Маша…

— Зенек, я не намерена больше терпеть ее в доме. — Мать обернулась ко мне: — Ты хотела самостоятельности? Она есть у тебя, дверь вон там. Или ты живешь, как живет наша семья, или убирайся сию секунду, дрянь, и больше не возвращайся.

— Мама, перестань! Это я виноват.

— Нет, сынок, ты не виноват. — Мать заострилась, как новый карандаш. — Зачем-то ей все это понадобилось, ничего она просто так не делает, даже если кажется, что все случайно, ничего не случайно. Она все просчитывает, она вот так же когда-то просчитала, что Билецкий убьет нас всех, — и сбежала, и…

— Маша! — Бурковский смотрит на мать изумленно. — Это совсем уж…

— Просчитала! Она никогда не была ребенком, Зенек. Она все всегда просчитывала, и сейчас так же. Зачем-то ей понадобился этот скандал, и она все подстроила, как и тогда.

А, так она решила зайти с козырей? Ну так это напрасно, потому что козырной туз всегда был у меня.

— Ты убила Маринку. — Я давно хотела ей это сказать. — В тот вечер я хотела забрать ее с собой, но ты не позволила. Сказала: не трогай, она уже хочет спать. Как будто она могла бы спать, когда папаша принялся бы куролесить. Но ты не дала мне ее забрать, ты хотела ею прикрыться от папаши, и теперь ее нет. Из-за тебя нет. И если ты надеялась, что за давностью лет я об этом позабыла, то ты спятила сильнее, чем я думала.

— Ты знала, что он это сделает.

— Знала. — Я стояла напротив матери, глядя прямо ей в глаза. — И ты это тоже знала, но продолжала забирать из милиции свои заявления, пока они не перестали вообще приезжать на твои вызовы. Ты отлично знала, к чему все идет, но сама покупала ему чекушки. Только дело в том, что у тебя был выбор — остаться с ним или нет, ты была взрослая, а у меня выбора не было, ты мне его не дала, и Маринке тоже. Мы были детьми и полностью зависели от твоих решений, а ты позволяла ему превращать нашу жизнь в ад.

— А моя жизнь не была адом?! Как насчет моей жизни?

— Ты сама этот ад выбрала, но не я и не Маринка. Ты сто раз могла уйти от него, но не ушла, продолжала «сохранять отца детям», как ты говорила соседкам, а на самом деле тебе было нужно, чтобы он был только твой! Даже пьяный, дурной, обоссаный — но твой! И это в итоге стоило Маринке жизни — да и мне тоже, но жертва у нас отчего-то именно ты. Тебя никто не заставлял жить с ним, терпеть колотушки и прочее, а меня — заставляли. Ты могла что-то изменить, и Маринка осталась бы жива, а я не могла, я зависела от твоего выбора, мы обе зависели от твоих решений, а ты выбрала не нас, а его, потому что у тебя между ног чесалось. Так что даже не заикайся насчет той ночи, потому что это ты во всем виновата! Ты одна! И ты жива, а лучше бы он тебя прикончил, а Маринка осталась бы! И если ты думаешь, что я забыла, как было на самом деле, то ты просчиталась. Ты виновата в том, что погибла моя сестра!

Она с размаху хлестнула меня по лицу — ну, это всегда аргумент, когда аргументов больше нет. И она думала, что я стерплю это, да не на ту напала. Я врезала ей с разворота по скуле так, что рука онемела, и она рухнула на пол, и никто не успел ее подхватить. Потому что никому в голову не пришло, что я могу дать сдачи. Они совсем не знали меня, никто из них. Они понятия не имели, что я никому не позволяю себя бить. А еще мне давно этого хотелось — впечатать ее вечно несчастную маску хрупкой и ранимой жертвы домашнего насилия ей же в лицо.