Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Именно.

– А есть на что?

– Чтобы поесть, всегда найдется какой-то способ…

Мне сложно понять, о чем они говорят.

– Друзья, вы должны дать мне время все осознать. Мне нужно привыкнуть.

Розалия возвращается с тремя огромными тарелками феттуччине аль рагу. Джино повязывает салфетку вокруг шеи, как ребенок.

– Ваши феттуччине, пальчики оближете.

Розалия ставит тарелки на стол и садится рядом со мной.

– От мысли, что этот парень закончит как вы, у меня все внутри сжимается.

Я смотрю на Розалию – и распознаю в чертах ее лица что-то похожее на мою мать. Ее взгляд выражает ту же любовь и доброжелательность, что и взгляд синьоры Гарсен. Мне интересно узнать, как вышло, что такая женщина осела здесь и теперь кормит парижских неудачников.

– Розалия, почему вы приехали в Париж?

– Ты что, ко мне на «вы» обращаешься? Обращайся на «ты», мы же итальянцы!

– Розалия, как ты не утратила произношение?

– Я постоянно практикуюсь. Как только ко мне приходит кто-то из итальянцев, я говорю с ним на родном языке. Но знаешь, я и по-французски отлично говорю. Я тут живу уже больше двадцати лет. Я была натурщицей Бугро.

– А кто это?

Мануэль отвечает – с полным ртом феттуччине:

– Это очень… очень востребованный… и популярный художник. Он предпочитал писать… обнаженных женщин.

– Прожуй, а то у тебя все изо рта вываливается…

– У нашей Розалии было красивое тело. Я видел картины этого художника.

– Сейчас он тебе скажет, что я всегда была обнаженной… Впрочем, хорошие были времена.

– И ты была прекрасна.

– Эй, а сейчас нет?

– И сейчас прекрасна.

– Вот именно. Я немного раздалась в бедрах… но не стала от этого некрасивой.

Джино добавляет, тоже с полным ртом соуса:

– А еще ты делаешь невероятные феттуччине! Розалия, знаешь, чего не хватает? Твоего домашнего красного вина. Принесешь нам? Амедео же платит.

Вино Розалии нас расслабило, но мои друзья все равно возбуждены. Я прихожу к выводу, что для них это нормальное течение вечера.

Оказывается, Джино поддерживает контакты с итальянскими художниками, которые возвращаются на родину, но хотят быть в курсе того, что происходит в Париже.

– Я познакомился с ним в Венеции… а может, в Милане. И все же этот Филиппо мне не кажется действительно авангардным, скорее – утопическим.

– Ему нужно дать время. Ты не понял важности его идеи. Он обращается ко всем деятелям искусства. Поэты, художники, писатели, музыканты – ему интересны все без исключения.

– Мне кажется, это нормально, – здесь происходит то же самое.

– Но мы-то – в Париже! А для Италии это новые воззрения. Современность против античности, скорость против неподвижности…

Я тактично вмешиваюсь, поскольку еще не понял, о чем они говорят:

– Как фамилия этого Филиппо?

– Маринетти. Филиппо Томмазо Маринетти.

– А чем именно он занимается?

– Он хотел бы создать художественное движение.

– Хотел бы?

– Такие вещи быстро не делаются, нужно время. Сложно освободиться от традиционных моделей, особенно в Италии.

Мне хочется узнать больше.

– Джино, а ты тоже в это вовлечен?

– Конечно, я его поддерживаю. Ты тоже хочешь? Когда Маринетти приедет в Париж, я вас познакомлю.

– Могу я высказать свое мнение?

Джино смотрит на меня и заливается смехом.

– Амедео, ты в Париже! Ты можешь говорить все, что хочешь. Всегда! Ты не должен ни у кого спрашивать разрешения.

Несмотря на его заявление, я все же стараюсь высказать свою мысль с определенной скромностью:

– В каждом периоде искусства предыдущие каноны аннулировались. Новое всегда оставляло традиции в прошлом.

Джино смотрит на меня так, будто он ожидал впечатляющее завершение моей мысли, но его не последовало.

– Так, и что?

– В смысле «что»?

– Закончи свою мысль.

– Я закончил… Так было всегда. Сначала есть что-то одно – а потом появляется что-то другое, и его все считают более актуальным.

– Нет, возможно, ты не понял. В истории живописи всегда выигрывал натурализм, воспроизведение реальности. Вспомни наше Возрождение… Светотень, перспектива, достоверность цвета…

Я пытаюсь немного поправить его:

– У Караваджо очень разные работы.

– Но все равно по правилам.

– Маккьяйоли и импрессионисты изменили принципы.

– Недостаточно. Ответь на вопрос: почему лошадь не может быть синей?

– Не знаю.

– Потому что в реальном мире не существует синих лошадей, вот причина. А в нашем мире – существуют.

– Ах, я понял…

– Что? Что ты понял?

– Это дело фантазии.

– Да, но не только. Прежде всего – это нарушение законов.

– Значит, картина будет считаться хорошей, если при ее создании нарушено много законов? Если моя картина нарушит только один закон, она будет хуже той, что нарушает три закона?

Мои друзья в замешательстве. Наконец Джино прерывает молчание:

– Амедео, чего ты хочешь? Вдаваться в детали? Ты педант и зануда… А я слишком много выпил. Давай и ты пей.

Джино наливает мне вина.

– Нет, мне хватит.

– Смелее, пей…

Я потягиваю вино, от которого мне становится ужасно жарко. Мануэль тем временем дает мне полезные советы:

– Итак, начиная с завтрашнего дня ты должен увидеть хотя бы Тулуз-Лотрека, Поля Гогена, Поля Сезанна…

– И где я могу найти этих господ?

Джино и Мануэль взрываются смехом. Мануэль берет в ладони мое лицо и целует меня в лоб.

– Амедео, ты само очарование… К сожалению, все перечисленные уже умерли. Ты должен увидеть их картины. Ты никогда не поймешь идею новизны, если сам не увидишь…

– Хорошо. Я хочу увидеть все.

Вот уже несколько дней – под предлогом показать все, что должно мне помочь понять новые направления в искусстве, – Джино и Мануэль постоянно меня сопровождают. Поначалу я был поражен той самоотверженностью, с которой они стали меня обучать, но позднее понял, что их великодушие было продиктовано голодом, поскольку платил всегда я. К счастью, счета Розалии не чрезмерные, а ужинать в более дорогих ресторанах я отказываюсь.