1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Вы же сказали, в Коломне?

— Э-э, Владим Владимыч! Края здешние так называются — Коломна. Представьте, было тут раньше Козье болото… Сколько мы с вами шли от Невского, минут двадцать? Хорошо, тихим шагом, нога за ногу — полчаса, не больше. А сто лет назад господа сюда ездили уток стрелять. Да не сто — семьдесят, пятьдесят! Гоголь как-то высказался в том смысле, что Коломна — не столица и не провинция, а очень странное место. И стоит перейти сюда из города, как пропадают всякие молодые желания и порывы. Что, не боитесь без молодых желаний остаться?

— Диву даюсь, — вскинул брови Маяковский, глядя на рассмеявшегося приятеля, — откуда у вас в голове берётся такая пропасть всего?

— Книги читаю, в библиотеках ночую, — солидно заявил Бурлюк и снова прыснул со смеху. — Ладно, про Коломну мне Мандельштам рассказывал — он здесь жил в детстве и каждый камень знает. Я же говорю, одни сплошь великие! И, кстати, днями куда-то сюда Блок переехал. Только мне адреса пока не дали… Всё, мы на месте!

На Офицерской в городском увеселительном саду — бывшем Демидовском, который по-свойски именовали «Демидрон», — открылся «Луна-парк». К этой новой столичной забаве и привёл Бурлюк своего приятеля.

— Мне повезло, — говорил он, покупая билеты, — я здесь ещё саму Комиссаржевскую застал, Веру Фёдоровну…

— В «Луна-парке»?! — не поверил Маяковский. — И кем же она?..

— Фи, Владим Владимыч, такие шутки вам не к лицу. У Комиссаржевской в «Демидроне» раньше был театр. А у меня есть приятель, Сева Мейерхольд — надо бы вас познакомить. Феерическая личность, и вот уж у кого энциклопедия в голове! Сева работал в Москве со Станиславским и Немировичем, а потом перебрался сюда. Служил у Веры Фёдоровны режиссёром, Блока ставил. А я хаживал к нему по знакомству…

Приятели отправились блуждать по саду, разглядывая новомодное петербургское развлечение. На обширной территории уместилось множество аттракционов.

Среди высоких скалистых гор, устроенных бутафорами, вилась, поднимаясь и спускаясь по склонам, самая настоящая железная дорога. И по ней в лязгающих вагончиках с визгом проносились вцепившиеся в поручни люди с перекошенными лицами.

Желающих приглашали покататься на чёртовом колесе в аккуратно выкрашенном деревянном павильоне с башенкой. Смельчаки рассаживались по кабинкам вдоль края большого горизонтального круга, и мощный двигатель начинал раскручивать этот круг — всё быстрее, быстрее, быстрее…

Полученное впечатление — а Маяковский уговорил Бурлюка прокатиться, — запили пивом в открытом буфете и двинулись дальше.

Тир с духовыми ружьями, силомер, качели…

Едва ли не больше народу, чем все остальные павильоны, собрала деревня Сомали. В окружении обычных петербургских лип и каштанов здесь и в самом деле выстроили настоящую африканскую деревню. На толстых деревянных столбах покоились покатые навесы, крытые вязанками сухого рыжего тростника. Под ними, как в обычных деревенских домах, сидели чёрные женщины со своим рукодельем. Склонив головы с необычно убранными густыми вьющимися волосами, они напевали что-то заунывно-бессловесное — простое, как мычание, — вязали циновки, толкли что-то в больших деревянных ступах и мастерили яркие тряпичные пояса.

Вдруг раздался глухой рокот барабанов — и на выстеленную досками центральную деревенскую площадь, эдакий африканский майдан, ухая в такт, выскочили два десятка воинов. Вооружены они были мечами, копьями и маленькими круглыми щитами. Под жёсткий завораживающий ритм чёрные воины в развевающихся белых накидках исполнили боевой танец. Местный служитель пояснял собравшимся вокруг посетителям «Луна-парка» ритуальный смысл танца, призванного обеспечить воинам силу и бесстрашие — и даровать победу над врагом.

— Вот вам обряды! — удовлетворённо сказал Бурлюк. — Смотрите, сколько народу! Все стоят, смотрят, и не уходит никто. А ритм какой! Надо взять на заметку.

В павильон кинематографа Маяковский идти не пожелал.

— Там же один сплошной Макс Линдер! — возмутился он. — И вы хотите это смотреть?! «Макс — законодатель мод», «Макс — преподаватель танго», «Макс — виртуоз»… Сколько можно?

— Ещё есть «Идиллия на ферме», — флегматично заметил Бурлюк. — Я уже видел в Москве. История такая: Макс приезжает в деревню, а там родители хотят выдать замуж старшую дочь. Младшую для маскировки переодевают служанкой, но всё равно Макс начинает за ней ухлёстывать. И пошла комедия…

— Чушь какая! — фыркнул Маяковский.

— Правда ваша, с мыслью там беда и смешно не очень. Зато натурные съёмки — фантастика! Я бы на вашем месте посмотрел, пригодится. Вы ведь мечтаете о кинематографе! И кем хотите быть — актёром, режиссёром, сценаристом?.. Нет, конечно же, всеми сразу!

Маяковский удивлённо уставился на Бурлюка.

— С чего вы взяли?

— Бросьте, Владим Владимыч! Если вы сейчас скажете, что безразличны к кинематографу, я перестану вас уважать. Может, и на сцену вам не хочется?

Крыть Маяковскому было нечем, а Бурлюк продолжал:

— Здесь, кстати, кроме театра имеется оперетка. Отменный зальчик, небольшой, но очень удобный. Вот где надо выступать! И обратите внимание — кругом наша публика. Вот в Мариинском — не наша. Опера, балет, фраки… Там ловить нечего. А здесь — вы посмотрите, посмотрите на них! Эти мужчины с капустой в усах могут часами разглядывать папуасов. Эти женщины с набеленными лицами знают всего Макса Линдера наизусть. И все они скоро будут носить вас на руках. Слышите, как на горной дороге визжат? Их туда что, кто-то гонит? Нет! Сами ломятся в эти вагончики, деньги платят — и ещё дерутся с теми, кто пытается пролезть без очереди. А почему?

— Хотят сильных ощущений. Наверное, в жизни не хватает.

— Само собой! Жизнь — штука пресная и скучная. То ли дело в кинематографе или в театре — там страсти бушуют! Страсть — первое дело! О главных страстях только и надо писать.

— Я пишу.

— О чём же?

— О любви. О смерти…

— Любовь — да, смерть — конечно, да! Но как же вам писать о любви, когда вы её ещё не знали? Как писать о смерти, когда вы толком не понимаете, что она такое?.. Ненависть! Вот что клокочет внутри вас. Ненависть! Вы ненавидите буржуев и капиталистов, сами говорили. Я, правда, не вижу разницы… Вы ненавидите тех, у кого есть деньги, потому что у вас их нет. Из ненависти вы даже оружие брали в руки, все эти ваши бомбы и револьверы. Из ненависти вы готовы были убивать! Вы ненавидите женщин, которые не отдаются вам только за то, что вы — Владимир Маяковский. Вы ненавидите тех, кому они всё же отдаются — потому что это не вы. Вы ненавидите тех, кто обыгрывает вас в карты или на бильярде — не спорьте, я видел, как вы играете. Вы ненавидите чужое искусство, потому что другие пишут о цветочках. Или, как вы изволили выразиться, смотрят на жизнь из окна и точат слёзки. А вы этой жизнью желаете управлять! Ломать желаете то, что не по вас. Крушить беспощадно. Вы ненавидите людей, потому что им нравятся слезливо-цветочные стихи. Ненавидите, потому что люди недостойны того мира, который вы для них создаёте, и никогда не смогут по достоинству оценить ваш дар…