Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

– Мы всё равно почти ничего не знаем об этих людях, – говорит Майя.

– Мольера и сегодня ставят.

– А Шопена играют.

Вот она, могила Шопена. Белый бюст, утопающий в цветах. Цветы можно купить тут же – у автоматического разносчика.

– Кто такой Джим Моррисон? – спрашивает Гречкин.

– Великий музыкант, – отвечает Майя.

Светящиеся указатели ведут их к могиле Моррисона. Они проезжают мимо.

– Почему ты решил пойти сюда?

– Потому что если бы я промямлил что-нибудь насчёт кино, ты бы отказалась.

Она смеётся.

– Тонко чувствуешь женскую натуру.

– Вроде того.

Она молчит. Гречкину невыносимо хочется что-либо сказать, но тут платформы подплывают к надгробию Уайльда. Как ни странно, здесь всего пара туристов. Обычно их больше.

– Похороните меня под чем-нибудь уродливым, – говорит Майя.

– Что?

– Это цитата из старого-старого фильма. Там девушка спрашивает у молодого человека: «Ты знаешь, что написал Уайльд в своём завещании?» А парень отвечает: «Похороните меня под чем-нибудь уродливым, да?»

– Смешно.

Надгробие Уайльда покрыто отпечатками губ. Его очищают раз в полгода, но не проходит и нескольких дней, как оно снова покрыто помадой. Чёрные пятна, красные пятна, розовые пятна. Большинство женщин придают губам разные оттенки медицинскими методами. Помады как таковой уже давно не производят, но они всё равно красят губы соусами, безопасной краской, хной – и оставляют отпечатки на могильном камне писателя.

– Ты хочешь, чтобы я его поцеловала?

– Я хочу, чтобы ты поцеловала меня.

Они стоят друг напротив друга у изукрашенного красными разводами памятника. Где-то играет шарманка. Конечно, имитация.

Майя наклоняется и прикасается губами к камню.

– Я обязательно его прочитаю, – говорит она.

Гречкин ждёт от неё другого.

Она смотрит на него, и глаза её смеются. Её огромные голубые глаза в чёрных кругах. Гречкин чувствует, что если он просто потянется к ней, она отстранится. Если он скажет какую-либо глупость или предложит ехать дальше, то случай будет упущен, и представится ли следующий. Она требует какого-то хода, конём или рокировку, чего-то нестандартного. Она просит: выиграй эту партию, Гречкин, выиграй прямо сейчас.

Но он не знает, как выиграть. Он перебирает в голове сто тысяч неправильных вариантов и не может найти среди них правильный. А он есть, этот правильный, есть, куда же без него.

И вдруг он чувствует вдохновение. Он наклоняется и целует надгробие Уайльда там же, где были минуту назад губы Майи. И с улыбкой смотрит на неё.

Теперь можно, говорят её глаза. Это немое разрешение, это сломанный барьер, это открытая дверь на воздух из душного помещения. И Гречкин делает шаг вперёд, и она не отстраняется, и гранитная крошка на его губах трётся о гранитную крошку на её губах, и между ними нет никого, даже Оскара Уайльда. Миллионы бактерий с чужих губ попадают на гранит надгробия, потом на её губы и на его губы. Миллионы маленьких опасных тварей. Но это тоже мелочи, сейчас не до гигиены, потому что гранитная крошка придаёт поцелую какой-то холодный, металлический привкус, и ничего прекраснее в мире нет и быть не может.

Проходит вечность, когда они наконец отстраняются друг от друга, поняв, что нужно прервать поцелуй, чтобы начать всё заново.

– Я люблю тебя, – говорит Гречкин.

Это такие неудобные слова, Гречкин перекатывает их на языке, и они звучат неестественно, повисают в воздухе, и в этот момент раздаются аплодисменты.

Это пара туристов весело хлопает в ладоши. Они всё видели, всё понимают, они и сами когда-то целовались под старым ясенем на свежескошенном поле в каком-нибудь штате своей далёкой Америки.

Майя молчит.

Они идут прочь от Оскара Уайльда, а им вслед смотрит странная крылатая фигура, венчающая надгробие великого романтика.

Париж – это город любви.

Они сидят в кафе в районе бульвара Клиши, недалеко от Мулен Руж. Когда-то здесь был квартал красных фонарей, сегодня – множество пешеходных улиц, по которым любят гулять дородные матроны с детьми и воспитанниками.

– Мы говорили о тебе.

– Кто? – хмурится Гречкин.

– Мы. Я, Марк, Ник.

– И что вы решили?

– Что ты подходишь.

– Для чего?

– Для одного проекта. В принципе, Марк и раньше на тебя посматривал. А тут судьба сама тебя подбросила к нам.

– Что за проект?

– Тебе Марк расскажет. Исследовательский. Нам как раз нужен хороший технарь-универсал.

Она засовывает в рот половину огромного круассана, и у неё всё равно получается кушать изящно.

– У нас так не выходит, – говорит Майя. У неё получается не очень хорошо, мешает круассан.

– Что не выходит?

– Выпечка. Если привезти утром багет из Парижа, он вкусный. Если тот же багет заказать в соседней булочной, он будет совершенно обычный, пищевая масса. Если бы я умела, я бы сама пекла хлеб.

– На то есть техника…

– Техника тут не годится. Руки человека делают лучше любой техники.

– Ты же не любишь готовить.

– И не умею. Но это не мешает мне мечтать.

Они просто пьют кофе. На столе – полный набор французских лакомств, от пэн-о-шоколя до гастрономического флана. Майя ест много. Он видел это и раньше: на неё не действуют все эти жиры и углеводы, она остаётся стройной независимо от системы питания.

– Представляешь, – говорит он, чтобы поддержать разговор, – раньше были бумажные книги.

– Они и сейчас есть.

– В архивах.

– Да. Это странно, но приятно.

– Ты их читала?

– Да.

– Ходила в архив?

– Ты не представляешь себе, что такое книжная пыль. Страницы, которые пахнут временем. Что там написано – неважно. Важно то, как это выглядит. Чем пахнет.

Гречкин ощущает себя необразованным чурбаном. О том, что книги некогда были бумажными, он узнал совсем недавно. Кажется, от Кирилла.

– А пластиковые были? – спрашивает он.

– Нет. С бумажных сразу перешли на электронные. Пластик использовали только для архивных материалов – он служит намного дольше, чем бумага.

– Это и так понятно, – смеётся Гречкин.

– Нужно же показать, насколько я тебя умнее.

– Ты меня умнее?