Компас - Матиас Энар

Разумеется, можно упрекнуть Давида в недостаточно адекватном отображении арабских ритмов в его партитуре, но не следует забывать, что сами османские композиторы с таким же трудом переносили собственные ритмы в западную музыкальную нотацию; они старались упростить их, по примеру Давида, и нужно было дожить до Белы Бартока и его путешествия в Турцию, чтобы эта форма окончательно определилась, даром что в это время великий Франсиско Сальвадор Даниэль, ученик Фелисьена Давида, преподаватель скрипки в Алжире и первый в мире этномузыковед, оставил нам превосходный «Альбом арабских, мавританских и кабильских песен», хотя еще работал вслепую; Римский-Корсаков включит мелодии из сборника, подаренного Бородиным, во многие свои симфонические произведения. Франсиско Сальвадор Даниэль, друг Гюстава Курбе и Жюля Валлеса, социалист и участник Парижской коммуны, получивший пост директора Консерватории; во времена Коммуны он сменит скрипку на ружье, будет арестован с оружием в руках и расстрелян версальцами; в этом мире для Франсиско Сальвадора Даниэля не нашлось памятника, он погиб в сорок лет и всеми забыт как во Франции, так в Испании и в Алжире; единственный памятник — это прорастание его мелодий в сочинениях Массне, Делиба и Римского-Корсакова, несомненно более завершенных, но никогда не зазвучавших бы так прекрасно, не будь у них основы, созданной Франсиско Сальвадором. И я спрашиваю себя: когда же эти люди, которые трудились во славу музыки, во славу восточных инструментов, мелодики и ритмов, арабских, турецких или персидских репертуаров, выйдут на свет из бездны забвения, когда мы воздадим должное этим гениям? Моя диссертация и статьи — вот место упокоения Фелисьена Давида, место упокоения Франсиско Сальвадора Даниэля, незримая, скрытая во мраке могила, где их вечный сон никто и никогда не потревожит.

Я предпочитаю лежать в постели, на спине, вдавливаясь затылком в мягкую подушку и глядя в темноту, а не в пустыне, пусть даже в компании с Фелисьеном Давидом или в обществе Сары; пустыня — в высшей степени негостеприимное место, притом я имею в виду не только песчаную пустыню, где песок круглые сутки, днем и ночью, лезет вам в рот, глаза, ноздри, уши, даже в пупок, но и каменистую Сирийскую, где на каждом шагу встречаются булыжники, щебень, валуны, груды камней, керны и холмы с кернами, отдельные скалы и скалистые горы и лишь изредка — оазисы, где на поверхность каким-то чудом выбивается красноватая земля, и тогда badiyé[243] покрывается растительностью — зимой это кукурузные поля, летом — финиковые рощи. Надо сказать, что в Сирии слово «пустыня» далеко не всегда отвечает своему значению: в самых отдаленных ее уголках полно народу, кочевников или солдат, и стоит какой-нибудь женщине присесть за холмиком, чтобы пописать, как тут же откуда ни возьмись высунется бедуин и будет с наслаждением обозревать молочно-белый зад испуганной западной путешественницы — например, Сары; помню, мы увидели, как она мчится к нашей машине, придерживая расстегнутые полуспущенные брюки, с таким видом, будто увидела вампира; мы с Бильгером решили было, что на ее ягодицы покусился шакал, скорпион или аспид, но, оправившись от испуга, она с хохотом объяснила, что едва успела присесть, как перед ней возникла красно-белая куфия, а под куфией смуглый кочевник со скрещенными руками и невозмутимым взглядом, молча озирающий то, что для него, вероятно, также было непривычным видением: странная женщина, присевшая на корточки в его пустыне. «Ну настоящий герой мультика, — весело говорила Сара, плюхнувшись на заднее сиденье и застегивая брюки, — уф, как же я сдрейфила!» — на что Бильгер высокомерно заметил: «Этот регион обитаем с третьего тысячелетия до нашей эры, и ты только что получила тому подтверждение».

Однако сейчас вокруг простирались километры желтой пыли под молочно-голубым небом: мы находились между Пальмирой и Дейр-эз-Зором[244], на нескончаемо длинной дороге, соединявшей самый знаменитый античный город Сирии и Евфрат, с его непроходимыми тростниковыми зарослями, в разгаре экспедиции по следам Аннемари Шварценбах и Марги д’Андюрен, загадочной царицы Пальмиры, которая управляла во времена французского мандата в Сирии отелем «Зенобия», расположенным близ руин на караванном пути — целого леса разбитых колонн и храмов, чьи каменные останки заходящее солнце окрашивало в нежный охряный цвет. Над Пальмирой высилась скалистая гора, увенчанная старинной арабской крепостью XVI века — Калат Факр эд-Дин Ибн Маан[245]; с нее открывался такой изумительный вид на пальмовую рощу и погребальные башни, что мы решили остановиться там вместе с парой молодых востоковедов из Дамаска. Подобно солдатам, первопоселенцам или археологам былых времен, мы намеревались (презрев все правила и комфорт, по наущению Сары и Бильгера, которые были вдохновителями этой экспедиции, правда в силу разных причин) провести ночь в этой древней цитадели или во дворе, что бы там ни думали ее сторожа. Этот замок строгих очертаний, компактный, как блок темных лего, сложенный из плотно пригнанных камней, без всяких отверстий, кроме невидимых издалека бойниц, казалось, застыл в неустойчивом равновесии на верхушке скалистого холма; при взгляде снизу, с археологической стоянки, чудилось, будто он угрожающе накренился и что первая же более сильная, чем обычно, буря снесет его по скользкой щебенке вниз по склону, до самого города, точно ребенка на санках; однако чем ближе мы подходили, тем прихотливее вилась дорога по задней части горы и тем скорее крепость принимала, в глазах путешественников, свои истинные размеры, свой реальный облик высокого мощного донжона, надежно защищенного с восточной стороны глубоким рвом, несокрушимого сооружения со смертельно отвесными выступами, которое всем своим видом должно было наводить страх на осаждавших, коим предстояло взять его приступом. Фахреддин, друзский правитель Ливана, приказавший возвести эту крепость, кое-что понимал в военной архитектуре: захватить крепость было возможно только измором, когда ее защитники ослабеют от голода и жажды; нетрудно представить, как осажденные, сидя в этих каменных стенах, теряют веру в Аллаха, глядя вниз, на прохладный оазис, чья пальмовая роща кажется издали глубоким зеленым озером за руинами древнего города.

Вид сверху и впрямь был волшебным — как на восходе солнца, так и на закате; резкий свет поочередно озарял храм Ваала, лагерь Диоклетиана, агору, тетрапилы[246] и амфитеатр; нетрудно представить себе восхищение англичан XVIII века, которые обнаружили этот оазис и привезли домой первые изображения Пальмиры — Невесты Пустыни: с их рисунков в Лондоне тут же были сделаны гравюры, которые обошли всю Европу. Бильгер даже утверждал, что эти репродукции легли в основу многих европейских неоклассических фасадов и колоннад в европейской архитектуре и что наши столицы многое заимствовали от пальмирских капителей, — так частица Сирийской пустыни подпольно утвердилась в Лондоне, Париже и Вене. Воображаю, с каким ликованием сегодняшние грабители вывозят оттуда могильные барельефы, плиты с надписями, статуи, чтобы перепродать их бессовестным покупателям, да и сам Бильгер, не будь он таким одержимым, не отказался бы приобрести эти крохи, вырванные у пустыни, — в сирийской катастрофе снаряды и автопогрузчики сменили кисточки археологов; рассказывают, что разорители сбивают древние мозаики отбойными молотками, что по мертвым городам и селениям Евфрата разъезжают бульдозеры, и все более или менее интересные древности продаются в Турции и Ливане; они стали такими же скрытыми природными ископаемыми, как нефть, и, подобно ей, сделались источником наживы. Когда мы были в Иране, в горах близ Шираза, один странноватый молодой человек предложил нам купить мумию — прекрасно сохранившуюся мумию из Луристана, со всеми ее бронзовыми украшениями, пекторалями и оружием; мы не сразу даже поняли, что́ он нам предлагает, настолько несовместимо было это слово — мумия — с горной деревушкой; «А на что нам эта мумия?» — спросил я его и услышал в ответ: «Это красиво, это полезно — ее можно перепродать, если понадобятся деньги»; парень (на вид ему было не больше двадцати лет) даже брался доставить нам ее в Турцию, и, поскольку разговор затягивался, Сара нашла весьма интеллигентный способ избавиться от этого назойливого продавца, сказав: «Мы считаем, что иранские древности должны оставаться в Иране, Иран — великая страна, которой нужны эти древности, мы не хотим делать ничего, что повредило бы Ирану»; этот патриотический душ слегка охладил пыл доморощенного археолога, вынужденного признать нашу правоту, даже если он не совсем поверил в столь неожиданную честность двух иностранцев. Глядя вслед парню, уходившему из маленького сквера, где он к нам пристал, я на какой-то миг вообразил, как эта мумия, этот древний почтенный труп, пересекает Загрос[247] и горы Курдистана на спине осла, добирается до Турции, а затем до Европы или до США — эдакий незаконный иммигрант двухтысячелетнего возраста, проделавший тот же опасный путь, что армия Александра Македонского или нынешние иранцы, спасающиеся от режима.