Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон

В те первые дни фрейлейн Анни представляла мало доказательств, подтверждающих ее претензии на титул, хотя время от времени возникали ситуации, не особенно значительные, но заставляющие задуматься. В один из дней, как о том говорилось позже, Зинаида Толстая пришла с визитом к фон Клейст. Она села за рояль в гостиной и стала рассеянно наигрывать мелодию какого-то вальса. Говорили, что, услышав мелодию, предполагаемая великая княжна испытала то, что нельзя назвать иначе как «потрясение» и залилась слезами. Этот вальс был сочинен братом Толстой, и до революции она часто играла его великим княжнам в Царском Селе. Толстая увидела в этом убедительное свидетельство того, что претендентка и есть Анастасия, кто бы еще мог вспомнить такую малоизвестную мелодию? {37}

Эта «история с фортепьяно» вскоре получила очень широкое распространение в мифах, связанных с делом претендентки на звание великой княжны, но как подтверждающее происхождение девушки свидетельство она имела серьезные изъяны. В своих письменных показаниях под присягой, данных ей по данному делу, Толстая не вспоминает об этом, предположительно сыгравшем важную роль событии. Это любопытное упущение, если только оно не свидетельствует о том, что Толстая относит его к фактам, о которых известно только самой истице {38}. На самом же деле эту историю пересказывала, и очевидно со слов своего мужа, баронесса Мария фон Клейст, и спустя несколько лет после того, как произошло предполагаемое событие. В своем же заявлении последняя написала просто: «Фрау Толстая села за рояль и стала играть вальсы прошлых лет. После этого фрау Толстая сказала мне, что она убеждена, что “Неизвестная” является великой княжной Анастасией» {39}. Здесь нет ни слова о реакции претендентки, ни упоминания о том, что она узнала мелодию.

Были и другие любопытные факты, события, которые в силу каких-то причин казались несколько подозрительными. В первые дни своего проживания в доме семейства фон Клейст фрейлейн Анни попросила барона поставить в известность ее родственников в Париже о том, что ей удалось спастись. «Я указал ей, – написал он, – что было бы правильнее ставить в известность не ее родственников в Париже, а в первую очередь лучше известить тех ее родственников, которые находились в Дании» {40}. Барону показалось странным, что Анастасия не вспомнила немедленно о своей бабушке, вдовствующей императрице Марии Федоровне в Копенгагене или хотя бы о братьях и сестрах императрицы Александры в Германии. Она также попросила его связаться с сестрой Николая II великой княгиней Ксенией Александровной. «Я больше всего любила эту свою тетю, – сказала она ему, – и я уверена, что она узнает меня быстрее, чем все остальные тетки». Ксения Александровна, заявляла она, называла ее «Астушка». «Если ей напомнить об этом, – говорила фрейлейн Анни барону, – у нее и вовсе не возникнет никаких сомнений относительно моей личности» {41}. Барон фон Клейст написал письмо великой княгине, упомянув в нем и последнее утверждение. Ответ Ксении Александровны не замедлил себя ждать, но в нем она заявляла, что никогда не давала племяннице такого прозвища, и что это слово ничего ей не говорит {42}. Это было тем более удивительно, что Ольга Александровна, сестра Ксении Александровны, была более других близка со своими племянницами и, кроме того, она была крестной матерью Анастасии. В другом случае семья фон Клейст пригласила на обед своего семейного доктора, но претендентке не представили его и не сказали, кто он такой. Когда впоследствии Герда фон Клейст задала фрейлейн Анни вопрос, не узнала ли она в нем некое лицо, которое сыграло «очень важную роль в вашей жизни», последняя первоначально стала настаивать, что она совершенно незнакома с ним лишь для того, чтобы потом допустить: «Конечно, я знаю его. Я просто не могу вспомнить, кто он – герцог или князь» {43}.

Еще более странным было нежелание фрейлейн Анни говорить на русском языке. «Мы все время пытались заставить ее говорить по-русски, – вспоминает Герда фон Клейст, – но так и не смогли» {44}. Первоначально фрейлейн Анни заявляла: «Хотя я и знаю русский, русская речь пробуждает во мне воспоминания, вызывающие крайне сильную боль. Русские причинили так много зла мне и моей семье» {45}. В массе своей те, кто верил и поддерживал ее, приняли такое объяснение, хотя сама она вскоре стала обвинять в своем нежелании также и травмы, полученные ей, утверждая, что от них пострадала ее память. «Если бы вы знали, как это ужасно, – заявила она однажды. – Самое ужасное это то, что я не могу восстановить свой русский язык. Все забыто» {46}. В июне 1922 года фрейлейн Анни, страдая анемией и туберкулезом в начальной стадии, слегла в постель. Фон Клейсты пригласили Т.А. Шиллера, своего семейного доктора, который лечил претендентку в течение всего лета. «Когда она говорит во сне, – отмечал он, – она говорит по-русски и с хорошим произношением, но, в основном, все не по существу» {47}. Однако точно не известно, кто установил этот факт, но не вызывает сомнения, что это был не Шиллер, поскольку на полях своего отчета он написал «Это – высказанное предполо-жение» {48}. Помимо этого имели место сообщения – все малоубедительные, – что во время своего проживания в семействе фон Клейст претендентка выкрикивала что-то как на русском, так и на польском языках {49}. С другой стороны фрейлейн Анни, несомненно, понимала русскую речь; когда ей задавали вопрос на русском языке, она давала правильный ответ, правда, отвечала всегда по-немецки {50}. Поскольку она жаловалась на невозможность сосредоточиться и на провалы в памяти, барон сделал обычаем читать своей гостье вслух многочисленные книги и журналы, в которых рассказывалось о семье Романовых, изданные как на русском, так и немецком языках. Фрейлейн Анни понимала то, что фон Клейст читал на русском языке, но все обсуждение прочитанного по ее просьбе велось на немецком {51}.

Фрейлейн Анни стала жить в апартаментах семейства фон Клейст, и очень скоро эта семья узнала, насколько уместным было предупреждение специалистов клиники Дальдорф, поскольку она была действительно необычной гостьей. Она могла спокойно сидеть и разглядывать свою все увеличивающуюся в объеме коллекцию фотографий и почтовых открыток с изображением Романовых или благовоспитанно принимать участие в беседе, для того чтобы в следующий момент разразиться совершенно внезапными слезами и бежать к убежищу, которым служила ей кровать; демонстрация дружелюбия чередовалась с такими проявлениями дурного характера и грубого поведения, которые оставляли всю семью в изумлении {52}. Настроение ее было переменчивым, и возникало впечатление, что в нем аристократическое презрение перемежается с любопытными всплесками отнюдь не царственного поведения. Герда фон Клейст, которой, когда фрейлейн Анни стала жить у них, было только шестнадцать, презирала эту претендентку на звание и была убеждена, что эта женщина никакой великой княжной не является. Позднее она характеризовала ее как молодую женщину, которая не умеет себя вести и полностью лишена каких либо представлений о поведении в обществе, что она – «некто, лишенный каких-либо представлений о культуре» и способна нырнуть под обеденный стол, чтобы высморкать нос {53}.

Следствием такого эмоционально неустойчивого состояния в сочетании со стремительно накапливающейся массой противоречивых фактов стали многочисленные семейные конфликты и напряженность в отношениях, от которой страдала прислуга и которая заставляла членов семьи фон Клейст враждовать друг с другом. Баронесса всегда оставалась непоколебимой защитницей претендентки, тогда как барон, который первоначально верил, что его гостья была Анастасией, позднее отошел от этой версии. «В попытке найти разгадку тайны он взвалил на себя тяжкий груз, – утверждал один из его современников, – и он ни от кого не скрывал свое первое убеждение, что так называемая великая княжна была княжной подлинной. Однако правдой является и то, что он, как об этом поговаривают в эмигрантской общине, мог руководствоваться иными, тайными мотивами. Случись такое, что в России когда-либо будет восстановлен старый режим, он рассчитывал получить огромную выгоду от того, что когда-то позаботился об этой юной женщине» {54}. Что же касается самой претендентки, она позднее обвиняла барона в том, что его интересовали только две вещи. Во-первых, это были деньги, которые, как он ожидал, она могла принести ему, а во-вторых, ее тело. О последнем она заявляла с интонациями, которые всякий раз казались плодом ее собственного и довольно похотливого интереса к подобного рода вещам. Фрейлейн Анни намекала, что однажды ночью он прокрался к ней в спальню с мыслью совратить ее {55}.