Облачно, с прояснениями - Людмила Захаровна Уварова

тебя заниматься с ним.

— Нет, не хочу, — сказала Ляля. — У тебя ничего не получится.

— Почему ты считаешь, что у меня ничего не получится?

— У тебя не хватит терпения, — ответила Ляля.

Вздохнула, покачала головой. Должно быть, неосознанно подражала кому-то из старых школьных учителей. «Нет, — подумала я, — как хотите, а все-таки в Ляле сильны гены матери, актрисы…» Раньше я не замечала ничего, но, с тех пор как появилась Лялина мать, мне стало бросаться в глаза их сходство, может быть, не всегда четкое, но все-таки неоспоримое. Ляля, как и мать, тоже любила подражать, невольно копировать кого-то, кто нравился ей.

Алексей Кириллович посмотрел на часы:

— Осталось без малого четыре минуты.

— Всего-навсего? — спросила Ляля. — Четыре минуты?..

— Уже три с половиной, — сказал Юра.

— Пиши, дедушка, — сказала Ляля. — Слышишь? Два раза в неделю непременно пиши!

— Хорошо, — сказал он. — Ты тоже пиши.

— Конечно. И ты, Юра, пиши!

— Я буду письма в стихах писать.

— Ничего, я не боюсь, выдержу!

— А вдруг не выдержишь? — начал было Юра, хотел еще что-то добавить, но тут вагон медленно тронулся.

Рослая проводница в синем берете вынырнула из-за Ляли, встала впереди нее.

— Будьте здоровы! — закричала Ляля. Замахала рукой.

Юра побежал по перрону вслед за поездом. Я осталась стоять рядом с Алексеем Кирилловичем.

Он смотрел в ту сторону, куда ушел состав, спросил, не отводя глаз:

— Как думаете, она вернется?

— Да, — сказала я, скорее чтобы утешить его. — Непременно вернется.

— Но когда?

— Может быть, и в самом деле осенью.

— Нет. Она не вернется осенью.

Подбежал Юра.

— Вот и все, — сказал. — Укатила.

Мы повернули к метро. Алексей Кириллович споткнулся, я схватила его за руку.

— Осторожно.

— Да, да, — рассеянно проговорил он. — Это я так, задумался.

Юра проводил нас до дома.

— Может быть, зайдешь? — спросил его Алексей Кириллович.

— Не могу. Мама заболела, надо домой бежать.

— Тогда заходи на днях. Одним словом, когда сумеешь.

— Непременно.

Мы медленно поднимались по лестнице.

— Она не приедет осенью, — сказал Алексей Кириллович, останавливаясь на площадке третьего этажа.

— Ну, зимой приедет.

— И зимой не приедет.

— Почему?

— Мать ее не пустит. Она ведь цепкая. Как вцепится в кого-то, ни за что не отдаст.

— А если Ляля сама захочет уехать?

Он передернул худыми плечами:

— Мать упросит, и она останется. Вы же знаете, Ляля не умеет отказывать.

— А тут возьмет и откажет и обратно и вам приедет.

— Хорошо бы, — сказал он. — Только дождусь ли?

Мы поднялись на наш этаж. Редька услышала шаги своего хозяина, залаяла за дверьми. Алексей Кириллович страдальчески сдвинул брови:

— Надо же так! Позабыл, совсем из головы вон, и вы тоже хороши, не напомнили мне!

— Что с вами? — удивилась я. — Что вы позабыли и чего я вам не напомнила?

— Купить Редьке ливерной колбасы, Ляля просила, вы же слышали.

— Я после пойду в магазин и куплю ей этой самой ливерной.

— Хотя, — Алексей Кириллович развел руками, — хотя, полагаю, она к ней и не притронется!

— Думаете?

— Уверен. Она уже теперь начала скучать по Ляле, а после что будет?

— И Ляля тоже уже теперь скучает, прежде всего по вас, — добавила я. — Едет в поезде и все равно скучает.

Алексей Кириллович кивнул:

— Скучает, а все же уехала.

— Не сумела отказать матери.

— Излишняя доброта — штука вредная.

— Вы сами ее такой воспитали, Алексей Кириллович. Вы ведь тоже добрый.

— Я не злой, это верно, но я злопамятный. И для меня нет срока давности, — сказал он.

Я спросила:

— О каком сроке давности вы говорите?

— Как бы вам объяснить… Если меня кто-либо обидит, по-настоящему, жестоко, я запомню, на всю жизнь запомню. Может быть, мстить не буду, я не мстительный, но помнить — запомню!

— А Ляля… — начала я.

— А Ляля забывчива. Я, к примеру, обижен за Лялю, за то, что Вера, ее мать, когда-то кинула ее на меня, словно котенка надоевшего в хорошие руки отдала, и успокоилась, и забыла, и не вспомнила ни разу, пока беда не грохнула, пока одна как перст не осталась.

— А мне кажется, — сказала я, — что Ляля не сердится на мать. Нисколько не сердится.

— И в уме не держит сердиться, — согласился он. — Признаться, я бы даже хотел, чтобы Ляля на нее обиделась, чтобы хотя бы просто запомнила, как мать с нею поступила.

Он помолчал, потом сказал:

— Ей будет трудно жить.

— На добрых воду возят, — вспомнила я старую поговорку.

— А на таких, как Ляля, особенно легко возить, ведь никогда не пожалуется, что тяжело, не под силу…

Редька снова залаяла. Требовательно и в то же время как бы жалуясь на что-то или на кого-то.

— Сердится, что я не иду, — усмехнулся Алексей Кириллович. — Вы знаете, какой у этой собаки необыкновенный ум? Удивительный пес, все понимает, честное слово!

— Честное-расчестное, — сказала я.

И он повторил серьезно:

— Честное-расчестное!

В этот миг он показался мне на диво схожим с Лялей, словно она и в самом деле была его самой что ни на есть родной внучкой.

Забот полон рот

Я научилась плавать лет в девятнадцать и с той поры полюбила плавание, как любят родители позднего ребенка.

Едва лишь наступало тепло, как я уже мчалась на пляж, в Химки, в Серебряный бор, в Куркино-Машкино, в Пирогово — куда придется, была бы только река.

В воде я чувствовала себя отлично; я умела плавать и саженками, и баттерфляем, и по-собачьи, а потом, когда уставала, ложилась на спину, и вода держала меня. Я глядела в небо, сложив на груди руки, и думала о том, о чем обычно как-то не хватало времени хорошенько и всерьез подумать.

Иногда со мной ездила купаться Наташа Гончарова. Она была года на полтора моложе меня, жила двумя этажами ниже. Мама ее, Вероника Степановна, была актриса драматического театра, отец переехал в другой город, куда-то на юг, уже давно. Наташа была тогда совсем маленькой.

За эти годы у Наташи случилось несколько отчимов, они сменяли друг друга примерно каждые четыре-пять лет. Последний отчим, дядя Кузя, ушел от них года три назад, и с той поры Вероника Степановна уже не выходила замуж, предпочитая жить вдвоем с Наташей.

К слову, дядя Кузя был, по словам Наташи, самым приятным из маминых мужей.

— Ты так считаешь потому, что он был самый молодой, — предположила я.

Кузя был моложе Вероники Степановны лет на пятнадцать, а то и на все двадцать!

— Нет, — сказала Наташа. — Что ты! До него был Сеня — тоже молодой, но такой вредный, мама