Снег в августе - Пит Хэмилл

И не видел никаких признаков того, что он кого-либо разыскивает.

– Может, он догадался, что это не мы, – сказал Майкл.

– Не-а, – сказал Сонни. – Этот ублюдок хитер. Как змей. Он понимает, что, если что-нибудь с нами случится, менты из него котлету сделают. – Он пожевал губами. – Он будет ждать. И ничего не забудет.

Мальчики тоже ждали. Ходили в школу. Играли на улице. Майкл ходил в синагогу, запоминал новые слова и фразы. Он взял на вооружение слово фресн, это означало некрасиво и неаккуратно есть. Мамзер – незаконнорожденный, сукин сын. Латкес – картофельные блины, а шмуц – грязь. Но Фрэнки все-таки засел в его голове, словно зубная боль. Даже тогда, когда жизнь казалась вполне нормальной.

В предпасхальное воскресенье, когда сотни людей прогуливались по округе с пальмовыми крестами на лацканах, Кейт Делвин отправилась с Майклом на подземке на манхэттенскую Орчард-стрит. Вагоны были набиты точно такими же мамашами, собравшимися приодеть своих детей к Пасхе. Они месяцами копили деньги, чтобы весной истратить их на одежду, а на Орчард-стрит одежда была дешевле, чем где-либо еще в Нью-Йорке. На станции Деланси-стрит все они высыпали из вагонов и сотнями полезли вверх по гранитным лестницам, волоча своих отпрысков в район, известный как Еврейский город.

Майкл впервые оказался в Еврейском городе и пришел в радостное возбуждение, увидев его узкие забитые улочки, магазинчики, бородатых мужчин и вешалки с одеждой, на десяток футов возвышающиеся над тротуарами. Ему казалось, что он в Праге, в Пятом квартале. Гетто. Воздух наполняли странные запахи. Мужчины и женщины перекрикивались на пяти-шести языках. Из невидимых приемников доносилась музыка, усиливая общий гвалт. Создавалось впечатление, что здесь все, следуя затертому до дыр обычаю, предлагают завышенную цену, чтобы потом торговаться, препираться, соглашаться и выбрасывать пальцы, подчеркивая произносимые цифры. Молодые люди в ермолках, черных брюках и белых рубашках без воротников, с клочковатыми бородами и свисающими пейсами обмеряли поясницы, талии и длины брюк потрепанными желтыми мерными лентами, делали на них отметки мелом и отодвигали висящие повсюду вещи, чтобы покупатель полюбовался на себя в висящее за вешалками зеркало. Дети приходили в ужас, увидев себя в незнакомой одежде. Мамы проверяли на прочность швы, и щупали ткань, и окрикивали детей, чтобы те стояли смирно. Майкл почувствовал, что если он простоит здесь достаточно долго, то непременно увидит рабби Лёва. Или брата Таддеуса в парике поверх лысины.

Около часа они с мамой перебирали костюмы, но подходящего все не было. Этот слишком дорогой. Этот убогий. Слишком маленький. Слишком большой. Они полностью прошли одну сторону Орчард-стрит и пошли по другой назад. На углу Майкл взглянул на Деланси-стрит и увидел темные уродливые очертания Вильямсбургского моста и его увенчанные шишковатыми шпилями башни. Он подумал: Прага. Рабби Хирш, должно быть, точно так же смотрел на шпили собора Святого Витта, направляясь из гетто к Староградской площади. Вот только вместо тоннелей у нас подземка. А не жуткие, кишевшие фанатиками пражские катакомбы, где душили во мраке детей. На Орчард-стрит, думал Майкл, он был в большей безопасности, чем какой-нибудь еврей в гетто. Здесь Фрэнки Маккарти никогда бы его не нашел.

И тут он увидел темно-синий костюм, висящий в самом низу одежной вешалки перед маленькой лавкой через улицу от него. Прямые лацканы, темные пуговицы. Такой костюм он сможет носить, когда ему будет двенадцать. На Пасху он тоже годился, но лучше было бы дождаться двенадцатилетия. В таком костюме он выглядел бы старше – на тринадцать лет, а то и на все четырнадцать. В таком костюме он уже был бы похожим на взрослого.

– Мам, посмотри на этот, – сказал он и потащил ее сквозь толпу, вдруг забеспокоившись, что их кто-нибудь опередит. К ним вышел молодой клерк. Его худое лицо обрамляли рыжие волосы, на голове он носил ермолку. Кейт Делвин пощупала ткань и спросила цену.

– Для вас – четырнадцать долларов, – сказал молодой человек с заметным акцентом.

– Это очень дорого, – прошептала она Майклу.

– Эс из зейер тайер[21], – сказал Майкл.

Клерка это заметно озадачило.

– Вы евреи?

– Нет, – сказал Майкл. – Ирландцы.

– Ирландцы. Ага, эйнер фун ди фарфальн шботим. Одно из потерянных колен, – и клерк рассмеялся.

– Скидка три доллара! – сказал он, спуская со стойки костюм.

– Вы шутите, – сказала Кейт Делвин.

– Три с половиной, – сказал клерк. – А вы его муттер?

Это прозвучало непривычно, но она поняла, о чем речь.

– Да, – сказала она и натужно улыбнулась. – Можно он примерит?

– Да, да. Вон там, – он показал на темную пещеру, вырытую в залежах одежды. Затем спросил Майкла: – А ваша мама хочет айн глезель тай[22]?

– Мама, выпьешь стакан чаю?

– Было бы здорово, – сказала она.

– Мит цукер?[23] – спросил клерк.

– Битте[24], – сказал Майкл, он знал, что мама пила чай с сахаром. – Зейн азой гут[25].

Пока Майкл переодевался, клерк начал пробираться сквозь кипы одежды и вскоре исчез в глубине магазина. Майкл успел первым. Костюм сидел почти идеально. Мама попросила его повернуться и кивнула: подходит. Он отодвинул висящие вещи и увидел себя в треснутом зеркале. На него смотрел кто-то незнакомый. На вид незнакомцу было лет шестнадцать, не меньше.

– Мне нравится, – прошептал он. Кейт улыбнулась. Клерк вернулся с тремя стаканами, наполненными чаем. Под мышкой он держал деревянные плечики. Он протянул один стакан Кейт.

– Азой шейн![26] – сказал клерк. – Вы выглядите как мужчина.

– Мы это берем, – сказала Кейт.

– Плечики в подарок, – сказал клерк, улыбаясь и протягивая стакан Майклу.

– Аданк[27], – сказал Майкл.

Они сдвинули стаканы в тосте.

– Ланг лебн зал ир[28], – сказал Майкл. – Долгих вам лет.

– Боже, храни Америку, – сказал клерк.

– Вперед, Республика, – сказала Кейт Делвин, обнимая своего сына-американца.

20

Вернувшись домой, Майкл поспешил к рабби Хиршу, чтобы похвастаться своими приключениями на Орчард-стрит. Это напоминало истории из книжек: он произнес магические слова и – Сезам, откройся! – произошло нечто волшебное. И это был не Шазам! Слова были на идише. Слова, которым его научил рабби Хирш. И они сработали.

Синагога на Келли-стрит была заперта. Парадный подъезд был по-прежнему заколочен. Он надеялся, что с рабби все в порядке, ведь это был такой чудесный день: небо было таким голубым, и улицы были дочиста вымыты весенними дождями – в такой день ни с кем не может случиться ничего дурного.

Он прошел мимо арсенала и посмотрел на бронзовый монумент герою Первой мировой в маленькой жестяной шляпе и облегающих лосинах, подумав: почему нет памятников тем, кто погиб в Битве за выступ? Может быть, это все было слишком недавно. Может быть, такой памятник уже делают в какой-то студии или мастерской – в Вашингтоне или Париже, где живут все художники. Он присел на ступеньки, рассматривал зеленые почки, набухающие на ветвях вязов, воробьев, щебечущих в бледной зелени ветвей, и вдруг подумал: а далеко ли от Парижа до Праги? Должно быть, там, в Праге, уже нет никакого гетто. Нацисты, наверное, убили всех, кто там жил. В голове его замелькали картинки лагерей из киножурналов в «Венере»: мужчины с запавшими глазами, худосочные женщины-скелеты и мертвые тела, сваленные в кучу, будто мусор во дворе дяди Джимми Кабински. Как могли они такое сделать? Как вообще такое возможно? Почему никто их не остановил? Где в это время был Бог? Почему Он допустил, чтобы столько людей погибло? Мужчин. Женщин. Детей.

И вдруг он подумал: наверное, они убили и жену рабби.

Убили Лию.

Ну конечно же! Это проклятые говнюки-нацисты наверняка отправили ее в концлагерь. И засунули в газовую камеру. Или уморили голодом. Или застрелили. Или зарыли в землю заживо.

Точно!

Вот почему рабби Хирш время от времени бросает взгляд на прекрасное лицо Лии на том самом коричневом фото и погружается в печаль. И еще одно. Он как-то раз сказал мне, что в молодости попытался жить без Бога. А затем вернулся к Богу и стал раввином.