Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

У Маккарти была толпа и распевание, там мы приняли, как выразился Кристи, по капельке, и вскоре мне показалось, что Кристи сам готов разразиться песней, но тут нашлась скрипка и, поскольку это бесспорный факт, что женщины живут, чтобы танцевать, объявили сет, и женщины разбились на пары. Они кружились и притопывали, отплясывали друг с дружкой в некрепких объятьях, взгляды отвлеченные, ступни – природный часовой механизм, ненадолго освобождающий их от всех тягот и забот, впускал в то иное, откуда берет свое начало любая музыка. Женщин Кристи обожал без всякой утайки – и без всякой утайки показывал им это, и от такого поведения не только не в своей тарелке чувствовал себя я, но и терялся. Женщины улыбались – или смеялись, или отшучивались в ответ, и никакого дальнейшего. Не уверен, что дальнейшее вообще предполагалось.

У Куни музыки не было, но вроде бы ожидалась позднее. Заглянуть и сразу уйти, не пропустив по одной, было б неучтиво. Миссис Куни за стойкой улыбкою своей могла б затмить и епископа, сообщил ей Кристи.

Затем мы взобрались на велосипеды и слезли с них через пятнадцать ярдов – попытать счастья у О Коннора, где правила хорошего тона были те же и где на табурете у стойки Денис Духан, предтеча грядущего, зарабатывал себе на жизнь собственной популярностью. Духану перепала часть небольшого приза в Лотерее[68], а поскольку удача, подобно проказе, передается через прикосновение, Денис за небольшую мзду позволял себя потрогать. Кристи заплатил ему три пенса, получил за это пять секунд и тут же почувствовал себя везучим.

Младший Крехан обретался, вероятно, у О Коннора, иногда бывал у О Ниалла, говаривали, что играет он и у Молони. Но в тот вечер ни в одном месте, когда мы там оказывались, его не находилось.

Пабы, последовавшие за этими, слились в ту ночь воедино и растеряли имена. Во многих была музыка, всю ее играли облаченные в костюмы люди, пылкие, великолепные и в тщеславии или позерстве не замеченные. Музыкантов от публики не отличишь, пока не возьмут они в руки инструменты, – вот что загадочно. Смотрелись они как сельчане, приземленные люди земли, застенчивые, неброские, курили папиросы и желали безмолвных или же малых бесед над пинтою, без всяких свидетельств своего дара. Никакой явной тяги брать чехлы с инструментами с подоконника, где те были навалены, не выказывали – покуда не брались за них. Дымный темный угол занюханного паба забывал, что расположен в тьмутаракани. Делался он средоточием внимания, центром, а мы – сообществом, сгрудившимся у столов, где за брошенными окурками, дымившимися в пепельницах, и пинтами, замершими в полуплеске, две скрипки, флейта и концертина растягивали время так, что было оно разом и теперешним, и многовековым.

Не вся музыка выходила великолепной – но не для Кристи. Его она трогала, а бывало, когда завершался какой-нибудь рил и начиналась джига, я слышал его Вот молодец-то и Ага или громкий хлопок.

Когда музыка завершалась, музыканты опускали инструменты, брались за стаканы и возвращались к своей привычной застенчивости, однако подпуская блеск в глазах, когда встречались они взглядами друг с другом, – молчаливое признание, как мне казалось, не столько того, что они сыграли музыку, сколько что они при этом присутствовали.

Стоило музыке прекратиться, как тут же вновь включалось время – с воспоследовавшей осадой бара, и я становился свидетелем тому, как Кристи проталкивается к стойке, а также его беспомощной щедрости при покупке всем окружающим портера, стопок, портвейна, минералок и папирос в довольно уверенной попытке избавиться от денег.

Проталкиваясь обратно сквозь толпы, держа напитки на высоте головы, словно нечто возносимое или спасаемое, он обзаводился дюжиной новых друзей. “Люди тут чудо”. Неудивительно, что во всех пабах он тут же завоевывал популярность и обязан был вернуться туда – да поскорее. Женщины двадцатью годами младше него сообщали ему, что он продувная бестия, но, говоря это, хохотали. У Бурка нам сказали, что Младший Крехан играл вот только что. Ох вот уж играл так играл. Но поднимавшийся занавес зари и достигнутый предел человеческих сил возобладали, и в ту ночь мы далее не продвинулись.

Наконец выбравшись на улицу к велосипедам, мы оказались в том самом знаменитом месте – моргая-и-чеша-в-затылке Невесть-Где, посреди глухомани западного Клэр, океан совсем рядом, гремячий. К тому времени я б уже поверил, что мать моя простила меня, что Анни Муни действительно улыбнулась, а в грядущих днях ожидало счастье, какое обретается лишь в сказках.

* * *

Вероятно, пойманный врасплох Шалопутным юнцом из колоний, Юнцом-менестрелем и Келли, юнцом из Киллейна[69], вдохновленный обществом улыбчивых женщин, близ и поодаль, а также со все еще не выветрившейся чуточкой Духановой удачи Кристи предался горячечной грезе, и по безупречной логике тех, кто без ума, мы вернулись в Фаху на Церковную улицу – к лавке аптекаря.

Птицы пробудились, но улица еще спала. Первые лучи солнца снимали бледную шаль речного тумана. Словно бы заговорщицки, пейзаж был воистину писан. Не вполне понимал я, что замышляет Кристи. Помню, мы оставили велосипеды у церковной стены, и зашагал он своею походкой, обогнав меня, грудь колесом, через улицу. Кристи, литая глыба человеческого чувства, кратко сглатывал и сиял очами – как человек, решившийся на тактику “всё или ничего”.

– Стойте!

Отдам себе должное. Я выкликнул Стойте! не потому, что знал о том, что́ сейчас произойдет, и не потому что постигло меня озарение или предчувствие, и даже не потому, что знал: необходимо покаяться во лжи до того, как Кристи бросится действовать, а потому что катастрофа – она в воздухе и в крови у человека за миг до того, как ей случиться, и рок размыкает человеку уста, поскольку О боже, ну начинается.

Кристи уже встал в позу, какую принял давеча у Кравена, – запрокинул голову, кулаки вниз – и вот запел. Он исполнял ту же самую печальную любовную песнь, закрыв глаза и во все горло, на что пес Нолана из Ноланова двора отозвался тихим скулежем, словно знал: пусть нужда человеческая в музыке одновременно и таинственна, и повсеместна, улицы Фахи этой частоты не слыхали, и были в ней тарарам, рира[70] и опасность. В тиши утра после Воскресения песня получалась еще громче, покатый склон Церковной улицы – словно перекошенный зевок, лавки и домики – нестройная шеренга, изогнутая запятой, замершая под небесами и опаловыми, и розовыми, – картина подлинного земного покоя или к нему очень близкая.

Кристи пел песню витринам Аптеки Гаффни. Я стоял чуть поодаль, словно тот, кто держит под уздцы лошадей.