Лев Толстой - Анри Труайя

Первого ноября он получил назначение. На следующий день был в Одессе, где узнал подробности позорного поражения при Инкермане из-за неумелых действий генерала Даненберга. «Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга. Велика моральная сила русского народа!»

В Одессе прошел слух, что штурм Севастополя начнется 9 ноября с рассветом. Толстой боялся прибыть слишком поздно и не испытать свою храбрость. Приехал седьмого, но штурма не было. Приписанный к 3-й легкой батарее 14-й артиллерийской бригады, он оказался в самом городе, вдали от укреплений и аванпостов.

Чтобы надежно защитить Севастополь со стороны моря, часть русского флота на рейде затопили. Город был окружен бастионами и, подвергаясь атакам исключительно с юга, продолжал получать с севера подкрепление, продовольствие и боеприпасы. Упроченный Малахов курган защищал проходящие конвои. «Взять Севастополь нет никакой возможности, – отмечал Толстой в дневнике 11 ноября, – в этом убежден, кажется, и неприятель».

В городе царило странное смешение военной и мирной жизни: улицы похожи были на огромный бивуак, на набережной толпились солдаты в сером и матросы в черном, женщины в пестрых одеждах, продавцы сбитня со своими самоварами; какой-то генерал, сидя неподвижно и прямо в своей коляске, пересекал караван повозок с сеном; среди колонн очень красивого дома на носилках лежали окровавленные солдаты. В зависимости от направления ветра, в воздухе чувствовался запах либо моря, либо переполненных госпиталей. Иногда, высоко поднимая голову, проходили верблюды, таща телеги с трупами. Вдали грохотала пушка. Вдруг раздавались звуки военного оркестра, прохожие снимали шапки и крестились – это хоронили офицера. Розовый гроб и приспущенные знамена. За веру, царя и Отечество. В соседнем ресторанчике другие офицеры, румяные, с веселыми глазами, комментировали гибель своего товарища, поглощая котлеты с горошком и попивая кислое крымское вино, называемое «бордо».

По мере приближения к укреплениям город выглядел более трагически: обрушившиеся дома, улицы, превратившиеся в обширные пространства, увязнувшие в грязи снаряды, запах падали и пороха. В лабиринтах траншей, согнувшись вдвое, продвигаются солдаты, младшие офицеры под бруствером играют в карты при свече; на площадке, обставленной турами, вычесывают вшей матросы; рядом с пушкой молодой поручик скручивает папироску из желтой бумаги; раздается свист пуль, разрывы бомб. Часовые кричат: «Пу-у-шка!» или «Маркела!»,[161] чтобы предупредить об ударе. «Когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами»,[162] – вспоминал Толстой в «Севастопольских рассказах».

Пятнадцатого ноября он на неделю покинул Севастополь, чтобы побывать на передней линии обороны. Увиденное в траншеях и на бастионах вызвало восхищение русским народом. «Дух в войсках свыше всякого описания, – поделится Лев с братом Сергеем. – Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо: „Здорово, ребята!“, говорил: „Нужно умирать ребята, умрете?“ – и войска кричали: „Умрем, ваше превосходительство. Ура!“ И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а взаправду, и уж 22 000 исполнили это обещание. Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-го французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнем читают молитвы. В одной бригаде 24-го было 160 человек, которые, раненные, не вышли из фронта. Чудное время!.. Мне не удалось ни одного раза быть в деле; но я благодарю Бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время».

Но, воздав должное энтузиазму бравых защитников Севастополя, Толстой не замедлил обнаружить за этой патриотической картиной ужасающую реальность: у русских солдат были кремневые ружья, у французских – нарезные, и если рекруты умели хорошо маршировать, то совершенно не умели сражаться – результат «парадного» обучения, превозносимого Николаем I; плохие дороги затрудняли подход подкреплений, снабжение было тем же, что и в 1812 году. «В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразиться, – отмечал он в дневнике 23 ноября 1854 года. – Все идет навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков,[163] потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение и войска и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительной пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают в нем последнюю искру гордости и даже дают ему слишком высокое понятие о враге».

Быть может, подобный взгляд на вещи, подсластив, конечно, немного, следовало изложить в одном из первых номеров «Военного листка»? Но не пришлось даже раздумывать над этим, в начале декабря стало известно, что царь не разрешил издание журнала под предлогом существования газеты «Русский инвалид», где печатались статьи, касающиеся военных действий. Очевидно, в верхах с недоверием относились к образованным и умным офицерам.

Рассерженный Толстой отправил 19 декабря письмо Некрасову, предложив опубликовать в «Современнике»

материалы, которые первоначально предназначались для «Военного листка». Тот ответил незамедлительно и просил присылать статьи военного содержания ему, а не отправлять в «Русский инвалид». Это решение поддержало, но и поставило одновременно в затруднительное положение – теперь Лев чувствовал себя обязанным писать военные рассказы, в публикации которых ему было отказано. А он не был настроен трудиться. С недавнего времени находился вместе со своей батареей в Эски-Орде, недалеко от Симферополя. Год завершался спокойно. Расположившись в комфортабельном доме, Толстой играл на фортепьяно, ездил на охоту. Товарищи его были все замечательны, но он опасался, что из-за всегдашнего желания становиться выше других не так уж и нравился им. Что до женщин – их ему не хватало. Конечно, вокруг были молодые девушки, но милые провинциальные идиллии не могли стать основой постоянных отношений. «Я могу совсем загрубеть и не быть способным к семейной жизни, которую так люблю»,[164] – жалуется Лев в письме Сергею.