Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Лучше побудьте здесь, говорит пухленькая медсестра, положив руку на плечо Эйлертовой дочки, которая хочет войти в палату. Ну будет, будет, говорит она, привлекает Эйлертову дочку к себе, обнимает ее, гладит по волосам. Несколько секунд я смотрю на них, вижу, в каком беспредельном отчаянии Эйлертова дочка, она тоже обнимает медсестру, прячет лицо у нее на плече, судорожно всхлипывает от слез и отчаяния, пальцы цепляются за белый халат, шуршат, будто вонзаясь в спину. Пожалуйста, не дайте ему умереть, всхлипывает она, пожалуйста, не дайте ему умереть.

Я стою, неотрывно смотрю на нее, сглатываю комок, надо идти, нельзя стоять тут и смотреть, слишком уж это личное, а вот ведь стою, стою, выпрямившись во весь рост, и глазею на эту молодую женщину, которая так плачет о человеке, которого любит, о своем отце. Проходит секунда-другая, и я как бы отрываюсь от себя самого, как бы очухиваюсь и начинаю идти, иду в сторону лифта, медленно, неуверенной, нетвердой походкой, но что Эйлерт умрет вот так, наверняка не может иметь отношения к его болезни, нет, в голове не укладывается.

Господи, бормочу я, поднимаю руку, провожу ладонью по лысине, слегка качаю головой, приоткрываю рот, иду по коридору, приоткрыв рот и вытаращив глаза. Несколько секунд — и что-то во мне говорит, что я не до такой степени опечален и потрясен, как показывают эти гримасы и ужимки, разумеется, больно думать, что Эйлерт лежит в палате и умирает, но опечален я все же не до такой степени, фактически опечален куда меньше, чем думал поначалу, бормочу я себе под нос и немедля чувствую укол совести, а совесть у меня нечиста потому, что я делаю вид, будто печалюсь из-за Эйлерта больше, чем на самом деле, а еще потому, что на самом деле печалюсь не до такой степени, как хотел бы.

Впрочем, что ни говори, мы в больнице, бормочу я, а в больнице смерть не потрясение, ты вроде как готов к ней, бормочу я и чувствую, что это немножко утихомиривает нечистую совесть. Вряд ли Эйлерт воспринял бы мою смерть намного тяжелее, чем я его, мы ведь толком не знали друг друга, и он бы, наверно, забыл обо мне так же быстро, как и я о нем. Подхожу к лифту, нажимаю кнопку «вверх», жду, стою и смотрю на красные цифры, показывающие, на каком этаже находится лифт. Обо мне бы мигом забыли, и Эйлерт, и все остальные, ворчу я себе под нос. Дверь лифта скользит вбок, кабина пуста, к счастью, потому что глаза у меня увлажнились и уже потекли слезы. Но это совершенно ни к чему, могут подойти люди, так что надо взять себя в руки. Однако не получается, слезы текут и текут, я чувствую, как холодный ручеек сбегает по щеке. Бедняга Эйлерт, говорю я и повторяю еще раз: Бедняга Эйлерт! Стараюсь представить себе Эйлерта таким, каким он был совсем недавно, стараюсь представить себе веселое лицо, стараюсь услышать спокойный, бодрый голос. Бедняга Эйлерт! — повторяю я в третий раз, но обмануть себя не удается, я понимаю, что говорю так, поскольку предпочитаю оплакивать смерть Эйлерта, а не собственное мое положение. Я относился к нему так по-хамски, так скверно, бормочу я, упрямо стараюсь покончить с упреками по своему адресу, однако безуспешно, становится только хуже, ведь то, как я обращался с Эйлертом, лишь подчеркивает суть моей собственной проблемы, я же не дурак, понимаю, почему обращался с ним так по-хамски, так скверно, не только потому, что уставал и сердился на его бесконечную болтовню об одном и том же, но и потому, что завидовал ему, ведь у него есть жена и две дочери, о которых он столько говорил, я это понимаю. Рассказывая о семье, он напоминал мне, что и я нуждаюсь в ком-нибудь, ради кого надо жить, потому я и вел себя скверно, ехидно, невоспитанно. Ведь больше всего на свете мне нужен кто-нибудь, ради кого стоит жить, кто-нибудь, кому можно показать мое давнее «я». Вот так же, как Эйлерт был для своей младшей дочери давним Эйлертом, так и я хочу быть для кого-нибудь давним Арвидом. Так же, как Эйлерт мог показать себя сильным перед нею, я тоже нуждаюсь в ком-нибудь, перед кем могу показать себя сильным. Ведь именно нехватка подобного человека позволила болезни одержать верх и властвовать мной. Давний Арвид очень быстро исчез, а болезнь до такой степени возобладала, что возник новый Арвид, — всему этому виной в первую очередь то, что я не имел никого, перед кем мог быть прежним Арвидом, кому мог показать себя оптимистом, полным желания бороться, не болезнь сама по себе, а именно это сделало меня таким, каков я сейчас. Все время я стремился внушить себе, что был просто реалистом, что новый Арвид просто результат попытки примириться с реальностями, но обстоит-то совершенно не так, скорее наоборот. Мнимое желание примириться с судьбой — всего лишь очередная попытка сбежать, попытка уйти от признания, что давнему Арвиду не для кого жить. Ох нет, бормочу я, каким же сентиментальным можно стать, говорю я, резко качаю головой и утираю слезы. Пора капитулировать, Арвид, бормочу, опять безнадежно качаю головой, стараюсь посмеяться над собою, но не выходит, уголки рта только кривятся, приходится закусить щеку изнутри зубами, чтобы не расплакаться пуще прежнего.

Однажды я ненароком подслушал, как церковный служка и звонарь возбужденно обсуждали какого-то мужчину, который якобы, завел ребенка с женщиной почти вдвое моложе его самого. Они сидели на лавочке за церковью, пили кофе и не видели, что я вышел к порогу глотнуть свежего воздуху. И очень хорошо, что не видели, ведь когда из разговора выяснилось, что речь идет о Самуэле, я — стыдно сказать! — заликовал и не сумел подавить смешок, который сам собой сорвался с губ.

Я догадывался, что мама очень расстроится, но даже когда мы в тот день сидели за обедом и я дожидался удобного случая сообщить ей об услышанном, — даже тогда все еще ликовал. Жаль мне Самуэля, сказал я, причем вполне убедительным тоном. Почему это? — спросила мама, но я уже понял, что ей все известно. Увидел по ее лицу, она довольно неловко пыталась изобразить любопытство, хотя была явно раздосадована, что я затронул эту тему, и, пока я рассказывал, большей частью смотрела в тарелку с едой, хмыкала и недовольно вздыхала. Мне бы, конечно, следовало оборвать рассказ и спросить, давно ли она знает об этом, да только не хватило духу, а ей не хватило духу признаться, что она все знает, тем более что она сперва норовила создать противоположное впечатление. Словом, мы старательно разыгрывали этот небольшой спектакль, и я как раз намеревался перевести разговор в другое русло, когда ты вдруг сказал, что слыхал, как Самуэля называют мелким кобелем. Мгновенно воцарилась полная тишина. По выражению твоего лица я пробовал прочесть, знаешь ли ты что-нибудь и не хотел ли ты этими словами иронически уколоть нас с мамой, но нет, вряд ли, ведь ты недоуменно смотрел на нас, явно не понимая, чем вызвана наша реакция. Мама жутко старалась сохранить маску, продолжала есть, но выглядела суровой и мрачной, а когда ты со смешком спросил, что, собственно, сказал не так, она повернулась и непомерно рассерженным тоном заявила, что не потерпит за столом подобных выражений. Ты обиделся и спросил, не надумала ли она еще и диктовать тебе, как надо разговаривать, и речь в который раз пошла о том, как ты переменился, как мы огорчены и что всему есть предел, что у тебя есть права, но есть и обязанности и т. д., и т. п. Спасибо за обед, в конце концов сказал ты, встал и ушел, мама осталась за столом, качая головой, на грани слез, а я пошел за тобой, спросил, не можешь ли ты вернуться, надо потолковать. Потолковать? — только и сказал ты и фыркнул, быстрыми, яростными движениями завязывая шнурки.