Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

Наконец дерево нашлось: невесть откуда взявшийся посреди ельника, давным-давно жёлудем занесённый сюда старый дуб с потрескавшейся корой. Нижние его ветви почти стелились по земле, усыпанной желудями. Устинья бережно сложила под дубом свои пожитки. Оставить бумаги отца Никодима она не решилась и лишь потуже перетянула поясок, чтобы бесценный свёрток не выпал из-под рубахи.

Устинья поднялась до самой середины могучего ствола, устроилась в развилке и раздвинула упругие ветви с уже пожухшей бронзовой листвой. И, всплеснув от радости руками, чуть не свалилась с дерева: впереди лес заметно редел, ельник сменился березняком, а дальше и вовсе чернела полоса поднятой под озимь пашни.

«Коль пашня, так и люди недалече! – Устинья кубарем скатилась с дуба, забыв и об усталости, и о голоде. – Коль живут да землю пашут, стало быть, и грибы с орехами собирают, самое время сейчас! Хоть кого в лесу дождусь и про дорогу выспрошу! Авось не выдадут, души-то христьянские…»

Наспех подобрав грибы и охапку травы, она споро зашагала через редеющий ельник и через полчаса оказалась среди берёз, окружавших далеко вдающийся в лес клин пахотной земли. Устинья осторожно огляделась. Блёклый день уже перевалил на вторую половину, но пашня была пуста. Рядом не виделось ни одного человека. Однако, напрягая слух, Устя услышала едва различимый вдали крик петуха. «Деревня, значит, близко! Что ж так пусто-то? Грибов-то тьма… Не собирают, что ль, сыты через край?»

Некоторое время Устинья напряжённо думала. Очень велик был соблазн подойти ближе к деревне, постучаться в хату и, попросив Христа ради, заодно вызнать и дорогу на Москву. Но, поразмыслив, Устя так и не решилась на это. Кто знает, что за народ здесь… Верно, лучше посидеть до завтра возле пашни и дождаться хозяина, который наутро непременно придёт допахивать: кто же бросает дело на полдороге? Ободрённая собственной разумностью, Устя отошла в кусты лещины. Очень хотелось есть, и она храбро сжевала несколько сырых подберёзовиков, закусив сладковатым татарником и надёргав с кустов орехов. Животу стало совсем хорошо, и Устю отчаянно повело в сон. С беспокойством подумав о том, что вовсе не след засыпать так близко от людей, девушка встала, чтобы отойти поглубже в лес… и вдруг застыла. В нескольких шагах от неё послышалось сердитое пыхтение. Вскоре из кустов выдвинулся зад, обтянутый коричневой потрёпанной юбкой. Сомнений не было: кто-то ползал по поляне, ворча и собирая грибы. Мгновение Устинья колебалась. Затем чуть слышно позвала:

– Тётуш… Тётуш! Христа бога нашего ради!

Тётка обернулась, и на Устинью уставились вытаращенные от испуга глаза. Над поляной повисла тишина: Устя боялась даже шевельнуться. Наконец она вполголоса сказала:

– Тётуш, ты меня не бойся… Мне бы спросить только!

– А-а-а-а!!! – вдруг хрипло заверещала баба, задом пятясь в заросли. – А-а, помогите, крещёные, – лешака вылезла! Чур меня! Чур!

– Тётуш, господь с тобой, я православная! Не кричи, помилуй! – попыталась успокоить её Устинья, крестясь для убедительности, но тётка уже рысью неслась прочь, голося:

– Спасите, Христа ради! Пантюха, Ульяна, Мотря, – там нечистая сила-а!!!

Яростно выругавшись, Устинья кинулась в лес.

Она бежала долго, перелетая через упавшие замшелые стволы, прыгая по кочкам, царапая босые ноги о корни. Наконец впереди мелькнула бронзовая листва уже знакомого дуба, и Устинья с размаху повалилась на сырую землю под ним.

«Вот тебе и вызнала дорогу! Вот тебе и поспрошала! Дура!» – Устинья вдруг взахлёб расхохоталась, колотя кулаком по земле. Она только сейчас подумала о том, как выглядит со стороны: растрёпанная, грязная, с листьями и хвоей в волосах, с измазанным лицом, в разодранной, перепачканной одежде… «Воистину, лешака! Правильно тётка напужалась! Господи, какая же дура, Господи-и…» Она смеялась и смеялась, с нарастающим ужасом чувствуя, что не может остановиться, что этот смех душит её, сжимая горло. Наконец, уткнувшись лицом в колкий ковёр из хвои, Устинья разрыдалась – всё ещё смеясь. «Ефим… Ефим… Ефимушка… Где ты, жив ли? Встренемся ли когда? Господи, если б знать только… если б только чуять, что свидаемся… На край света бы пошла, ничего бы не побоялась! Где ты, горе моё горькое, сатана бессовестный, кромешник, сердце моё… Где ты?..»

Ночью ударил заморозок. Устинья очнулась перед рассветом, дрожа от холода и чувствуя, что заиндевели даже волосы, даже подол сарафана. Вскочив на ноги, она принялась было прыгать на месте, чтоб согреться. Спать по-прежнему хотелось страшно, но укладываться на подёрнутую инеем траву Устинья не стала и, поглядывая на зеленеющее небо, побрела через лес. Звёзды ещё таяли над ней. Справа мутно белел в потёмках березняк, на краю которого вчера Устинье встретилась заполошная баба. Бредя в предрассветном сумраке и содрогаясь от озноба, Устя думала о том, что лучше будет идти вдоль края леса, не выходя из него: так легче будет заметить большую дорогу, при этом оставаясь незаметной. Ледяная трава жгла ноги. «Ох, лапти бы сплести… Да вот ведь, дура, не умею! Про травки-то всё бабушка рассказала, а такому делу простому не выучила!» В который раз Устя с сожалением вспомнила о тех пяти или шести парах лаптей, которые от нечего делать сплёл в шалаше Антип. «Хоть бы одну пару с собой прихватить… На неделю хватило б! Ну да ладно, что уж теперь-то… Главное – на дорогу выйти! А там богомольцев аль нищих каких дождаться, люди бывалые… Может, и к себе примут, дотянусь с ними до Москвы».

Устинья шла целый день, не выходя из леса и лишь изредка поглядывая на просветы между деревьями, чтобы не слишком удаляться от полей. Иногда она осторожно приближалась к краю леса и оглядывалась. Но вокруг тянулись всё те же сжатые поля и виднелись серые крыши дальних деревень. До слуха Устиньи доносился лишь петушиный крик, да изредка – лай собак и коровье мычание. Ни шума, ни стука колёс, ни людского разговора или заунывного пения нищих, по которым можно было определить близость большой дороги, не слышалось. От голода дёргало кишки. Через силу Устинья впихнула в себя несколько сырых подберёзовиков, но почти сразу желудок пронзило острой судорогой. Устя согнулась пополам, едва успев схватиться за ствол берёзы, – и проглоченные грибы выметнуло наружу. «А, чтоб вам пусто было… – с ожесточением отплёвывалась Устинья. – Поганка, что ли, затесалась? Аль нутро уж сырых грибов не примает? Стало быть, орехов надрать надо…»

Орехов, к счастью, было вдоволь, и к вечеру у путницы чесался язык от их деревянного привкуса. Страшно ныли уставшие ноги. Едва дождавшись сумерек, Устинья опустилась на сырую траву под огромной раздвоенной берёзой на краю оврага и, еле успев подумать: «За ночь примёрзну к траве-то…», провалилась в сон, как в яму.

Она очнулась от явственного ощущения того, что рядом кто-то есть. Вздрогнув, открыла глаза. Над лесом висела ущербная луна, серый свет заливал поляну с чёрной впадиной оврага, а на краю его неподвижно стояла низкая четвероногая тень. Опасность продрала по спине морозом, и, ещё ничего не осознав, не поняв, от кого надо прятаться, Устинья вихрем взвилась в развилку берёзы. Не решаясь даже взглянуть в сторону оврага, поспешно поднялась ещё сажени на две выше, цепляясь за ветви. И лишь там, устроившись между сучьями и чуть отдышавшись, осмелилась взглянуть вниз.