Созвездие мертвеца - Леонид Могилев

Стали прокручивать возможный канал ухода компании за границу. Сами они такой подвиг, без посторонней помощи, совершить не могли. И тогда в Питере подняли на уши всех. Изготовители документов хороших наперечет. Вышли на одного. Взяли в работу. А потом, как говорится, в поле зрения правоохранительных органов попал и некто по кличке Жгут. Когда вопрос приобретает государственную важность, можно найти и иголку в стоге сена. Финские алкаши по фотографиям опознали Иванова и Желнина. Девочку никто из них не видел. А пересекли они границу под Выборгом. И Желнин сидел в финском СИЗО, потом пропал без вести, потом нашелся. Опять полетели погоны и головы. Но слезами горю не поможешь. Пришлось «разморозить» нашего человека во Франции.

Поезд шел, наплывали холмы, оставались сзади, вдали показалось море. Потом я увидела белый город. Учитель спал. Он прозевал это первое свидание. Где-то здесь, в белом прекрасном городе, живет Серж Жюли. Коллега учителя по постижению ходов во времени. Ходи туда, ходи оттуда. Только не задерживайся надолго. Привыкаешь.

Мы не пошли сразу к Сержу. Решили погулять. Имелся печальный опыт посещения профессорских квартир в Питере. Но те, кто нас искал, и помыслить не могли, что мы доберемся сюда, в этот портовый город, описанный и воспетый слишком многими, чтобы сказать: «Здравствуй, Серж. Мы из России. Есть тут проблемы…» Ненавижу это слово. Тонкой стальной проволочкой прошло оно через фильмы и рекламные клипы. За ним армия психоаналитиков и педиков. Мы не скажем Сержу про проблемы. Мы просто прикинемся праздношатающимися личностями, интересующимися Нострадамусом. И Серега Жилин, бывший русский, как-нибудь нам поможет.

Итак, по улице Каннебьер мы вышли к гавани. Порт как порт, бежит паромчик, а по железнодорожному мосту тянется состав. Рыбачьи лодки и яхты покачиваются на легких волнах. И на другой стороне залива старинные дома. Мы купили путеводитель и скоро знали, что гавань эта не простая, а Старая, а новая подальше. А вот тот красивый форт — это Святой Николай. Покровитель путешественников в том числе.

Мы стали слоняться по припортовым кварталам. Узкие улочки Риги — просто баловство по сравнению с кривыми, косыми, падающими улочками возле Старой гавани Марселя. Лотки с рыбой и фруктами, утренние и свежие.

— Папашка! Купи мне бананов.

— Ты что, дома их не налопалась?

— Хочу бананов. Хоть умри.

— А может, гренадины, папайи, маракуйи?

— А ты хоть знаешь, как они выглядят?

Он покупает мне гроздь бананов, и я не успокаиваюсь, пока не съедаю килограмма полтора, на скамеечке, в сквере.

— Выпей водочки, — предлагаю я, — текилы какой-нибудь, винца.

Учитель не отзывается. Он греется на солнышке. Сумку нашу походную, одну на двоих, мы сдали в камеру хранения на вокзале. На нас свежие, новые майки. В гавани мы нашли укромное местечко и искупались. Теперь у учителя полная апатия. Ему страшно от того, каким образом сошлись жизненные обстоятельства. А мне хорошо. Из головы моей глупой вылетели все французские строфы. Чиста моя голова. И мозг промыт. Можно записывать все заново.

Потом мы поднимаемся в город. Со смотровой площадки видна гавань, церковь, посмотри-ка, папашка, как она называется. Ага, она называется длинно и чудно — Нотр-Дам де ля Гард. Город храним горами, что и справа, и слева. А вот на том молу будет совершенно чудесно гулять ночью. Но ночью учитель предпочитает спать или лежать, глядя в потолок, засунув в ухо блошку с проводком. Он слушает радио.

Если пойти по Каннебьер, свернуть направо и идти вверх, то непременно попадаешь на улицу с шикарным названием Мадлен. Там, в доме номер двенадцать, на втором этаже и живет Серж Жюли. Электрического звонка нет, а есть бронзовый молоточек.

— Месье Жюли нет дома. Он на службе.

— Благодарю вас.

— Что-нибудь передать?

— Нет, спасибо. Мы зайдем позже.

Учитель говорит, должно быть, еще недостаточно гладко. Если мы прослоняемся по стране еще месяца два, он отточит произношение. Одно дело — кабинетный язык, другое — живой. Я ловлю звуки этого языка, слова, предложения, монологи, брань, дежурные ответы в кафешках и понимаю, что мне без необходимости лучше не говорить ничего. Но говорить нужно. Мы снова пошли вниз, в гавань, в корсиканский квартал.

— Бананы бананами, а поесть нужно. Пойдемте, Игорь Михайлович, какого-нибудь тунца скушаем. Вы водочки выпьете.

Я вообще-то достала учителя, но он сам виноват. От него требовалось совсем немного. Нельзя быть пленником догмы. А ему-то сейчас было подерьмовее, чем мне. Ведь он мужчина и обязан выпутываться из безумной какой-то ситуации и меня вытаскивать, и дело всей жизни не погубить. А вот нас погубить хотели, должно быть, уже многие.

Мы засели в рыбном кабачке в углу. Не там, где матросы с серьгами, а покультурнее, естественно, подороже.

— Давай креветок налопаемся до отвала, — предложил он.

И мы налопались. Я помнила креветки такими маленькими, полураздавленными, морожеными. Отец покойный их уважал. А эти оказались почти величиной с ладонь. Учитель еще взял литр белого вина и пиццу. Желнин любил пожрать. Его бы сюда. Но увы. Он на лугах счастливейшей охоты. Так что оттягивайся, Дядя Ваня, и за него и за отца, и за меня. Я-то креветок не люблю. И вот лепешка эта острая с маслинами у меня в горле стоит.

Я отпила чуть-чуть вина и стала смотреть в окно. А там шли люди. Самые разнообразные. Я позавидовала им и стала смотреть на пламя горелки в середине зала. На ней знатоки что-то готовили сами. Это за дополнительную плату. Хозяин приносил рыбу, еще какую-то морскую нечисть, зелень, масло, и кто хотел, мог оттянуться. Пламя ровное и чистое. Маленький вечный огонь.

Мне как будто душу на тайном сеансе гипноза обезболили. И тогда мне стало веселее. Это веселее, когда слезы не нужны. Надкуси плод — маракуйю или папайю. И на уроки ни на какие ходить не надо. А Желнину не надо больше писать статейки. А папе халтурить на заводе, где хозяин немец.

Теперь у меня иная душа и незнакомое тело. Мой голос чуть надорвался. Где-то снизу, и оттого мне легче копировать прононс. Сегодня мы в какой-нибудь мансарде или в гостиничке, куда нас пристроит Серега Жилин, будем спать как бы вместе и все же порознь. Потом учитель проснется часа в два и сунет в ухо блошку эту отвратительную с проводком. Потом он уснет, я очнусь. Потом будет предрассветный миг, и по серому карнизу будет красться рассвет. Кровь моя, тяжелая, дурманная, как паста сквозь тюбики вен, будет продавливаться юным сердечком.

Мы братья и сестры по гнездам и крови. Охотники нас отловили.

Спит женщина, и опустился на брови ночной мотылек «или-или».

Я так долго смотрела на горелку, что меня окликнули:

— Дружок!

— А?

— Ты что, дружок?

— Так. Соринка в глаз попала. Или креветка.