Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

В конце сентября двадцать девятого года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию Судобовых, продолжал вести себя так же, как в тюрьме. Судобов не раз пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да еще кухарка, которая когда-то была его кормилицей. В общем, продолжать косить под сумасшедшего незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тетка, передана точно. Говорил он на сей счет и с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро все это отошло на второй план.

«Органы» интересовались Судобовым давно, с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было не о чем. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа еще во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.

Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе.

И об этом, и о другом им следовало серьезно переговорить, все обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что он был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были уже испорчены, но за четыре года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам он на разрыв не решится.

Поздней осенью того же двадцать девятого года Судобов наконец продал свой дом в Нижнем и тут же уехал смотреть другой, который для него приглядели на окраине Перми. Там его мало кто знал, вдобавок город был большой, с множеством приезжих, и затеряться в нем было легко. Кате он сказал, что, по его мнению, Феогносту и ей лучше ехать с ними. Вдвоем, пока Феогност в таком состоянии, им не выжить. У Судобовых было много вещей, в том числе и весьма ценных, переезд в общей сложности занял два месяца, но все это шло мимо Кати и, естественно, помимо Феогноста. Для конспирации в Пермь они плыли даже разными пароходами. К этому времени багаж был уже перевезен на новое место, многое распаковано, даже частично расставлено. Конечно, со стороны Судобовых было очень любезно предложить им и дальше жить вместе, да еще на всем готовом, но Катя ехала в Пермь с неохотой. Однажды она даже попыталась сказать Феогносту, что, наверное, им лучше остаться в Нижнем, но он ничего не ответил, и она понадеялась на лучшее.

Насчет Перми предчувствия Катю не обманули, жизнь там сразу не задалась. Во-первых, ссылаясь на то, что Феогност в городе хорошо известен, он приезжал сюда еще архимандритом Дивеевского монастыря, Судобов попросил его, пока все не успокоится, из дома ни под каким видом не отлучаться. Катя, сказал он, всем будет представлена как его, Судобова, золовка, с ней проблем нет, а Феогност пускай сидит под замком. Потом это «пока не успокоится» растягивалось и растягивалось, в итоге некоторую свободу Феогност получил лишь в конце мая следующего года.

Что же касается сумасшествия, то в Перми Феогност будто и в самом деле пришел в себя. Кончились и псалмы, и бред, снова с ним стало возможно нормально разговаривать, и Судобов торжествовал. Для полноты счастья ему не хватало одного, чтобы Феогност признал, что был неправ, когда валял перед ним ваньку. Речь на эту тему он заводил не раз, но ничего внятного не добился, и в конце концов от Феогноста отстал. Время, которое они провели в Перми, для Кати во многих отношениях было очень тяжелым. Хотя Феогност по внешности оправился, она видела, что он совсем не такой, каким был раньше. Он сделался медленен, осторожен, неловок: это касалось и движений, и слов, он будто и вправду с трудом отходил после тяжелой болезни. Вообще человек на редкость эмоциональный, взрывной, он теперь стал сухим, холодным, часто даже недобрым. Впрочем, неплохие дни случались у него и в Перми.

Купленный Судобовым дом стоял очень красиво, на высоком холме, прямо над Камой, с другой стороны тут же за околицей начинался густой бор. В этом доме они прожили больше года, наверное, остались бы и дальше, если бы Катя намеренно не устроила так, что Судобовы их фактически выставили. Поселились они на втором этаже, там под самым коньком были две маленькие комнатки, как раз для Феогноста и для нее. В хорошие дни он вообще вниз не спускался, молился, смотрел из окна на Каму или читал Святых Отцов. Такой же чердак был и в их тамбовском имении, и он всегда туда уходил, когда что-нибудь надо было обдумать. От этого временами и здесь он был тих, спокоен, Кате даже казалось, что счастлив.

Но с бесами все продолжалось. Конечно, Феогност понимал, что делает плохо, говорила тетка, но упорствовал, снова по ночам объяснял Господу, что людям самим со злом не справиться, зло сильнее; если не собрать бесов в одном месте и не изнурить до последней степени, надежды нет. Они и в Перми на двоих с Судобовым собирали целые ватаги – шумные, шкодливые, но на вид довольно безобидные; оттого Катя бесов и жалела, но тут же убеждала себя, что ничего страшного в этом глумлении нет: Феогност сидит в четырех стенах, за порог и шага не может ступить, получается, хуже, чем в тюрьме, – там с ним в камере был бы еще кто-то и на прогулки бы выводили. Вот он и возится с бесами, будто ребенок с игрушкой, а то и вправду повеситься можно. Но уговорить себя было нелегко: она видела, что с каждой новой игрой Феогност делается жестче, безжалостнее.

Феогност был в настоящем капкане, и Катя не сомневалась, что если ему не помочь, он и сам не выберется, и ее за собой утянет. В принципе, рассказывала Катя тетке, главное было увезти Феогноста из Перми, куда угодно, только подальше от Судобова. Она не понимала, почему Судобов оказался так опасен для сильного, умного Феогноста, но похоже, что, вернувшись в Христову веру, он сделался в этой вере как бы Троянским конем. То есть по слову Судобова зло отдавалось Феогносту в полную власть: «На, бери меня, владей мной», – и Феогност на это клевал, ловился, не замечая, что скоро сам делался его частью.

Летом им немного полегчало. Обычно, как только село засыпало, они выбирались из дома и шли в лес, бесконечную чащобу, тянущуюся отсюда чуть не до самого Урала. Там, в лесу, они дни напролет гуляли, иногда собирали грибы, ягоды и возвращались обратно лишь следующей ночью. Они не сразу пришли к этому расписанию, но придя, уже от него не отступали. Вдвоем на воле они как будто забывали о судобовском доме, и молился в лесу Феогност совсем по-другому. Тут он казался ей настоящим отшельником, древним монахом, покинувшим суетный мир и теперь подбиравшим себе место для скита.

Их ночная конспирация долго работала неплохо, но как они ни старались не попадаться никому на глаза, в середине июля в округе возник слух, что по окрестным лесам бродят какие-то незнакомые и явно не местные люди – по виду из дворян. Судобов, к которому уже и так начали приглядываться местные комсомольцы: кто он, откуда, почему не работает и на что живет, – испугался, снова стал требовать от Кати, чтобы, пока разговоры не улягутся, они никуда из дома не выходили. Положение для всех сделалось невыносимым, но как развязаться с Судобовыми, Катя придумать не могла, и наверное, это еще тянулось бы не один месяц, если бы не судобовская жена. Идея была ее, Катя лишь так все скомпоновала, что разрыв был полным и окончательным, более того, все исходившее от Судобова было скомпрометировано для Феогноста раз и навсегда.