Павел I - Алексей Песков

У него были не те современники. Они быстро угадали его мифологическую сущность, и его царствование скоро разменялось на цикл скверных анекдотов. В сюжетах этого длинного цикла, как в кривом зеркале, напечатлелись все черты его исторического сана. Царский гнев предстал истерикой душевнобольного, царская воля – манией идиота, царская милость – капризами деспота, царский суд – расправой тирана. Сам же император Павел Первый превратился в карикатуру на Петра Великого.

Люди не меняются. Лучше не будут. Пройдет время. Приидут новые распорядители жизнью. Но в стране, где вельможи веками пользовались государственными должностями для того, чтобы добыть себе (пока не прогнали или не казнили) как можно больше житейского благополучия; где цари заботились лишь о проложении кратчайших путей к светлому будущему державы; где народное мнение о законной власти – это вера в чудесное пришествие богоподобного самозванца, – в такой стране можно хоть на каждом заборе, хоть на дверях всех домов расклеить конституцию, закон о престолонаследии или манифест о гражданских свободах.

Лучше не будет.

В такой стране самая что ни на есть народная власть – это власть от Бога, от Михаила Архангела, от всех сил бесплотных: то есть ничем не ограниченная, непредсказуемая, карающая мечом и милующая огнем.

Время, конечно, идет. Когда Иван IV пролагал нам дорогу в Царствие Небесное – его трепетали и всепреданнейше возгласили Грозным. Когда Петр I апостольским жезлом вбивал в нас сознание исторического долга перед отечеством – его ужасались и всеподданнейше нарекли Великим. Когда за то же самое принялся Павел I – его убили.

Но уж слишком медленно длится время. Ограничение свобод власти переносится со столетия на столетие, и отдельной человеческой жизни все время не хватает. Сквозь исторические сюжеты, разные по именам действующих лиц, мерцают стереотипные прообразы; то, что было тогда, – кажется существующим всегда, а герои своих времен мерещатся героями всякого времени. – Такова поэтика мифа: миф не знает выхода из собственного круга.

ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ:

МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,

НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ,

ЦАРЬ АСТРАХАНСКИЙ

И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ

Случай царствования и гибели императора Павла Первого – может быть, конечно, очень яркий, но отнюдь не далеко из ряда вон выходящий. В ночь на 7-е ноября 1796 года и в ночь на 12-е марта 1801 года все происходило, конечно, иначе, чем в ночь на 29-е июня 1762 года, или днем 25-го декабря 1761 года, или в ночь на 25-е ноября 1741 года, или в ночь на 9-е ноября 1740 года, или днем 25-го февраля 1730 года, или 19-го февраля того же года, или 6-го мая 1727 года, или 28-го января 1725 года. Но случившееся тогда вместе с тем так похоже на происходившее всегда в XVIII столетии, что невольно приходит мысль о каком-то наследственном недуге нашей истории: кажется, что она возвращается в одну и ту же исходную точку, откуда вроде бы и пробует двинуться в новом направлении, но все равно, как зачарованная, приходит туда же, откуда вышла. Каждое новое царствование возвращает нас к исходному пункту. Каждый раз мы верим, что будет лучше. Каждый раз получается как всегда.

Однако, если вглядеться в прошлое других стран, можно заметить, что таким недугом поражена не только наша история, и это обнадеживает: мы не одиноки в мире. Наша история тоже подчиняется всеобщим законам времени, следовательно, и мы не забыты Провидением. Просто страна у нас слишком давно заселилась и слишком большая, отчего сила первобытных привычек у нас крепче, а скорость перемен медленнее, чем у других.

Конечно, тяжело ждать, и, действительно, все время не хватает отдельной человеческой жизни. Поэтому, очевидно, мы так нетерпеливы, и не зря, наверное, иностранцы так часто говорили в XVIII веке о нашей наклонности к революциям.

Но почему-то, совершая новую революцию и возводя на престол чаянную всеми особу, мы скоро разочаровываемся в ней, видим, что вручили себя не той персоне, сыплем на нее проклятия за свою несбывшуюся жизнь и переносим надежды на новую особу, молчаливо препоручая близстоящим к трону свершить очередной переворот.

Наш бодрый народ бесконечно мудрее. Помните, как отвечал унтер Григорий Иванов на вопрос, верит ли он в смерть Павла и будет ли присягать Александру? «Да, – отвечал унтер, – буду, хоть он и не лучше, но, так или иначе, кто ни поп, тот и батька». А как отвечал другой солдат на вопрос Ивана Ивановича Дмитриева, кому он сегодня присягает? – «Да Александру Македонскому, что ли!»

Впрочем, учась у народа терпению, можно дотерпеться только до Пугачева. Это тоже не выход.

Выхода, в общем-то, нет.

Есть только надежда: всякое и каждое как всегда – всегда иначе, чем было. И по прошествии поколений мы все-таки обнаруживаем, что, хотя, в общем-то, всё осталось, как было, но нечто уже необратимо переменилось. Жаль, что догадываемся мы об этом, когда переменить в самом прошлом уже ничего нельзя.

* * *

Итак, в ночь на 7-е ноября 1796 года и в ночь на 12-е марта 1801 года все происходило так же как, но совсем иначе. Вернемся и сравним:

28-го января 1725 года умер Петр Первый. Умолк грозный голос, закрылся страшный взгляд.

Он умер, оставив верным подданным свое всепроникающее имя, но не завещав никаких распоряжений о наследнике престола, кроме указа еще 1722 года, учинявшего «дабы всегда сие было в воле Правительствующего Государя, коему оной хощет, тому и определить наследство» (ПСЗ. Т. 6. С. 497).

По семейному обычаю, которому он сам когда-то намеревался следовать, надо было завещивать царство старшему из сыновей.

Но единственный его сын, доросший до зрелого возраста, – Алексей – изменил ему, был предан следствию и истреблен. Прочие сыновья умерли младенцами. При такой диспозиции выбор не был обширен: из мужских ветвей древа династии жив оставался только малолетний внук Петр, сын убиенного царевича Алексея.

Прочая отрасль корени дома Романовых была сплошь женская да девичья: вдова усопшего императора Екатерина да две ее дочери от него – замужняя Анна и девица Елисавета.

Люди дальновидные могли прибавлять в этот реестр еще трех Ивановн – племянниц императора: Анну, Екатерину и Прасковью – дочерей его брата Иоанна, когда-то, на заре его царствования, еще в ту пору, когда счет годам вели не от рождества Христова, а от сотворения мира, бывшего его совместником на престоле.

Но так, если поминать всю родню, можно дойти и до царицы Евдокии – первой жены императора, отправленной им тридцать лет назад в монастырь и там тихо доживающей свою ветхую жизнь.

Весь этот список перебирали мысленно близстоящие к одру императора в последние дни его болезни и в первые часы после кончины. Каждый понимал, что если в новое царствование он окажется на аршин дальше от трона, чем его сосед, то может остаться не только без приобретенных за время близстояния чинов и пожитков, но и без головы. Посему желалось провозгласить такую персону, близ коей сумелось бы не только принести пользу отечеству, но и не сделать урона себе.