Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

Самый младший брат, Михал, уехал в Париж. Он был учеником Шопена, композитором и пианистом. Сочинял оперы и фортепианные произведения.

Сын Михала, Анри Бергсон, – французский философ, лауреат Нобелевской премии. Писал о роли инстинкта, интеллекта и интуиции. После захвата Франции немцами правительство Виши уведомило философа, что его не будут касаться антиеврейские ограничения. В ответ Бергсон отказался от наград, которых его удостоила Франция, и, восьмидесятилетний, отстоял многочасовую очередь, чтобы, согласно указу властей, зарегистрироваться евреем. Вскоре после этого он умер. Ему был близок католицизм, однако креститься он не стал. “Хочу остаться с теми, кого завтра будут преследовать”, – написал Анри Бергсон в завещании.

К участку, над которым витают духи банкиров, музыкантов и философов, прилегают два дома. Один из них, скромный, одноэтажный, красного кирпича, некогда предназначался для миквы – ритуальной бани; тут живет восточноевропейский еврей, который садится в трамвай на Ягеллонской. Другой дом – двухэтажный, импозантный – был построен[105] на месте бывшего приюта для нищих, скитальцев и раскаявшихся грешников. В нем разместили – о чем напоминает мемориальная доска – Воспитательный дом варшавской еврейской общины им. Михала Бергсона. Одну из квартир занимает восточноевропейская еврейка, которая ни на каком трамвае в синагогу не ездит.

3.

Ее назвали Нинель. Н-и-н-е-л-ь – Ленин, если читать в обратном порядке. Старшая сестра получила имя Рема – аббревиатура советского лозунга двадцатых годов “Революция плюс Механизация”.

Рема из Польши уехала, а Нинель со своим именем осталась. “Что это за имя – Нинель?” – спрашивали у нее, понижая голос, чиновники, почтальоны, акушерка, принимавшая роды, и знакомые на курорте, а она лихорадочно раздумывала: солгать или стерпеть еще раз, с отчаянием, но достойно?

В возрасте пятидесяти лет она побывала в Израиле и узнала, что нин-ель — сочетание двух древнееврейских слов: правнук и Бог.

День, когда она перестала быть Лениным и стала Божьей Правнучкой, был одним из самых счастливых в ее жизни.

Дед Нинели – извозчик, управлявший чужой лошадью, – и отец, портновский подмастерье, были родом из Свенцян. Бабушка умерла молодой; умирая, она звала сына, будущего отца Нинели. Когда сын пришел в больницу, ее уже не было в живых. Санитар хотел показать покойницу сыну, отвел мальчика в морг и… перепутал контейнеры. Открыл какой-то, и глазам предстала куча отрезанных человеческих рук и ног. Мальчик вернулся домой, лег и заснул. Спал несколько дней. Вызвали врача. Врач ничего не сумел сделать, но сказал, что случай интересный и что он охотно купил бы пациента в спячке. Дед согласился. Врач оставил деньги, забрал будущего отца Нинели, а дед купил себе лошадь. Будущий отец проспал двадцать три дня и проснулся на удивление здоровым. Врач описал “случай пациента К.” – его до сих пор можно найти в некоторых учебниках.

Будущий отец Нинели стал коммунистом. Уехал в Москву. Изучал, а потом сам преподавал марксистскую философию. Вызвал из Свенцян брата и сестру, Абрама и Рахель. Всех арестовали в тридцать седьмом. Отец Нинели просидел девять лет, Рахель и Абрам – по восемнадцать.

Они вернулись в Польшу. Нинель закончила факультет электроники. Она знаток еврейских обычаев и талмудистского права. Ее сын выучил иврит и еврейские молитвы. В тринадцать лет прошел обряд бар-мицвы, получил право носить талес, молиться вместе с взрослыми мужчинами и читать вслух Тору. Это была первая после окончания войны бар-мицва в варшавской синагоге.

4.

У восточноевропейского еврея, который живет в одноэтажном доме, был религиозный отец, член городской управы в Ласкажеве. Были три брата и три сестры. Были двое детей и жена. Была лошадь, повозка с брезентовым верхом и магазин, который они держали вместе с братом. Звали его Сруль.

Он торговал скотом и мясом в разных деревнях: Корначице, Издебно, Моранов, Леокадия, Соснинка, Пшеленк, Зигмунтов, Левиков, Мелянов, Хотынь и Вельки-Ляс.

Мужики, с которыми торговал и которым давал взаймы деньги (он говорил: “Открой ящик, возьми, сколько тебе нужно, отдашь, когда сможешь”), постановили, что Сруль должен выжить.

Дали ему имя Зигмунт.

Разрешали ночевать в своих овинах, лесах и стогах сена. Кормили хлебом, супом и картошкой. Когда его жена Йохвед и дочка Бася погибли в гетто, ему говорили, что он должен жить ради сына. Когда погиб Шмулек, говорили, что должен жить ради них.

Он выжил благодаря крестьянам из Корначице, Издебна, Моранова, Леокадии, Соснинки, Пшеленка, Зигмунтова, Левикова, Мелянова, Хотыня и Вельки-Ляса.

После войны он ездил в органы госбезопасности – свидетельствовал, что арестованный аковец не убивал евреев.

Ходил на фабрики, говорил:

“Отец этой девушки меня спас, а вы не хотите брать ее на работу?”

Устраивал им приглашения из-за границы. Продавал без карточек мясо с кошерной бойни, а коровьи и телячьи ноги давал бесплатно. Был гостем на семейных праздниках. Танцевал с чужими невестами на чужих свадьбах и сидел за столом недалеко от приходского ксендза и солтыса.

В одноэтажном доме, над которым витают духи банкиров, музыкантов и философов, в комнате, которая была раздевалкой миквы, восточноевропейский еврей просматривает поздравительные открытки. Как и каждый год, они пришли из Корначице, Издебна, Моранова, Леокадии, Соснинки, Пшеленка, Зигмунтова, Левикова, Мелянова, Хотыня и Вельки-Ляса.

Последним он берет конверт из Нью-Йорка.

– Читай вслух, – говорит. – Я почти совсем ослеп.

Конверт вскрыт. Листок с фирменным знаком авиакомпании, исписанный корявым почерком, читан-перечитан: “Читая твое письмо, я сильно расплакался. Я все так же жалею, что убежал из поезда. Жизнь у меня одинокая. Желаю тебе доброго здоровья, твой Мойше”.

Они ехали в Треблинку в одном вагоне: Мойше Ландсман, приятель из Ласкажева, и он с четырехлетним сыном. Когда сын в вагоне задохнулся, Мойше Ландсман шепнул: “Сейчас!” – и прыгнул первым.

– Пиши, – говорит он мне. – Я почти совсем ослеп.

Протягивает листок почтовой бумаги и начинает диктовать:

– Дорогой Мойше, ты прав. Ради кого мы прыгали? Какого черта прыгали? Оно нам нужно было – прыгать из этого поезда?.. Или нет…

Передумал. Забирает у меня почтовую бумагу и протягивает блестящую открытку. На открытке елка с множеством разноцветных шаров и горящих свечей.

– Пиши, – говорит он. – Дорогой Мойше, по случаю Нового, тысяча девятьсот девяносто пятого года желаю тебе много здоровья и…

– И?..

– Ты пиши, пиши. Не знаешь, чего желают на Новый год?

5.

Сына Нинели, Божьей Правнучки, готовил к бар-мицве бородатый еврей, который садится в трамвай на Тарговой.