Для Победы. Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Анатолий Приставкин

Но вот о рождении – отдельно.

Я еще в поезде продумывал одну бредятину, которая меня мучила.

А Кукушат спросил:

– Вы видели мой документ о рождении?

– Видели, – сказали они.

– Так вот, через два дня будет шестое сентября.

– Ну и что?

– Так я родился шестого сентября.

– Ну и что?

– Это мой день рождения!

В общем, они меня не поняли. Я и сам не понял, что я хотел сказать. Но я знал: что-нибудь сделаю. До Москвы, до поездки, не сделал бы, а теперь мне все равно было. Потому что я другой вернулся. Как заново родился.

Когда мы в «спец» с поля возвращались, я от всех отстал и на станцию зашел.

Я запомнил тот подвал, где мы с Машей встречались. Спустился вниз по крутым каменным ступенькам и сразу увидел повариху, она стояла ко мне спиной, что-то поедала из тарелки.

Я подозревал, что повара на кухне жрут всегда. Если бы я был поваром, я бы тоже жрал, напихивал бы в брюхо побольше, пока никто не видит.

Поварихе я сказал в спину:

– Здравствуйте! – Чтобы она не подумала, что я подглядываю, как она тут жрет.

Она вздрогнула и повернулась ко мне:

– Филиппка можно увидеть?

С открытым ртом, не успев прожевать, она промычала и показала пальцем в потолок. Наверное, это означало, что Филиппок сейчас наверху, в ресторане. В общем-то я и сам мог догадаться, что он наверху, но в ресторан, я знал, меня одного никто не пустит.

– Вы его не позовете?.. Он мне нужен… Он меня знает!

Я ныл, а повариха жевала. А прожевав, чмокнула губами и произнесла хриплым басом:

– Так и побегу! – Потом подумала и добавила: – Жди, если хошь, когда придет, – а сама ушла в свою поварню.

Я долго стоял столбом, пока не появился Филиппок, в руках у него была груда грязных тарелок на подносе. Он увидел меня, но не удивился и интереса ко мне не проявил, а занялся своим делом. То есть стал мыть тарелки. А я продолжал стоять.

Потом решил подать голос:

– Я к вам… По делу…

Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.

– Я вот хотел показать… Чтобы посмотрели…

Филиппок наконец домыл свои тарелки, вытер о фартук руки и не спеша подошел ко мне. Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось. Он спросил, так же как спрашивал тогда у Маши в ресторане «Что будем кушать?»:

– Егоров – ты?

Я кивнул.

– Чего же ты хочешь?

Я произнес давно заготовленное слово:

– Поесть.

– Сейчас?

– Не-е, шестого сентября…

Он не поинтересовался, почему именно шестого, но уточнил:

– Один? Вдвоем?

– Больше, – сказал я.

– Сколько же?

– Много, – повторил я. – Пятьдесят… А может, сто…

Его никак эта цифра не поразила. Он кивнул так, будто сто гавриков из «спеца» к нему приходят поесть чуть ли не каждый день. Но может, он не знает, что это именно сто гавриков из «спеца»?

Я добавил:

– Сто, как я… У нас праздник… Понятно?

Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.

– Твоя книжка-то? – спросила она. – Али стащил у кого?

Я в общем-то ждал такого вопроса и сразу на него ответил.

– Книжка эта моя, – ответил твердо. – Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.

Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.

Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.

– У меня-то сохраннее, – произнесла уверенно, будто каждый день ей приносили десятками такие сберегательные книжки.

– Но там много… Там и мне и вам…

– Конечно, – сказала она приветливо. – Поделим как надо. Приходите.

– Но нас много, – снова напомнил я.

– Ну, ясно, что много.

– Когда?

– Ну когда хошь… Можете и с утра. В это время у нас ресторан закрыт. Вино-то пить будете? – И она опять как-то по-особенному взглянула на Филиппка.

– Вино обязательно, – решил я. – И еще, чтобы пришли эти… Ну, которые «соль! соль!».

– Будет вам соль, – пообещала весело повариха. – И перец тоже будет!

Филиппок при этом вежливо кивал, будто хоть сейчас готов был бежать, чтобы исполнить все мои пожелания.

В этот день среди «спецов» слышалось:

– У нас сегодня Серый родился! – И объясняли: – Ну, он из Кукушкина в Егорова родился!

В ответ пели:

– «И в кого я только уродился…» Тра-та-та, тра-та-та!

В ресторане, прямо на дверях, я посадил на хлебный мякиш свой документ, чтобы все, не только «спецы», а и проходящие какие мимо люди знали, в кого же «я только уродился!».

В самом верху плотной, зеленоватой с разводами бумаги прямо посередке стоял огромный герб, а рядом: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ».

Это уже мы знали: милиция! Она нас, бедная, пасла вон с каких пор! С родов, значит! Вот они и свидетельствовали, что, мол, такой-то и такой-то произведен на свет, смотрим, следим, наблюдаем: чего из него выйдет… то есть куда, мол, он покатится! А мы тут как тут – свидетели… Поэтому небось вверху крупно обозначили: «СВИДЕТЕЛЬСТВО».

И далее, судя по всему, обо мне: «Гр. Егоров Сергей Антонович родился (лась) 6 сентября 1933 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении в 1933 году 10 сентября месяца произведена соответствующая запись».

Как все равно поймали: «акт» составили и все, что надо! Чушка бы не смог пробурчать свое: мол, если в бумажке не записано, значит, не было! Было! Иван Орехович! Словили, пока и вякать по-настоящему не умел! Словили, ибо первородный грех в том и состоит, что родился и уже виноват. Перед всеми! И конечно, перед милицией!

А чтобы, значит, не отпирался, туда еще двух свидетелей – и мать, и отца – написали. Да еще печатью заверили. И заведующий, и делопроизводитель свои подписи обозначили. Не отопрешься, словом!

Когда я «Свидетельство» клеил и ждал, чтобы присохло, разглядел, там в самом правом уголке, наверху, еще одна надпись приделана: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»