Сны листопада - Юлия Леру

которой они переломали мебель и перебили всю посуду. Степка схватил Еву в охапку и выбежал на улицу, и Фарида перепугалась до полусмерти, услышав бешеный стук в дверь и задыхающийся, срывающийся от ужаса детский голос. Она затащила детей в дом и вызвала полицию и скорую, и Анчутку той же ночью увезли на срочную операцию в Бузулук.

Ее пьяный дружок благоразумно скрылся, забрав нож с собой.

С раннего утра у Лукьянчиковых в доме горел свет, сновали туда-сюда люди в форме, сверкали полицейские мигалки. Уже в обед детей забрали в социальный приют, поскольку в деревне своего не было — в бузулукский, до возвращения Анчутки из больницы.

Говорили, что она может и не вернуться. Удар ножа повредил внутренние органы, и состояние ее было тяжелым.

Вечером к нам потянулись любопытствующие соседи: обсудить, поделиться догадками, просто поохать над судьбами детей. Происшествие по меркам нашей тихой деревеньки было страшным. Об Анчуткиных грехах тут же забыли, все переживали за нее, кто-то даже взялся отвезти в Бузулук общую от всех нас передачу в больницу. Мама напекла булочек и наливала желающим травяного чая со зверобоем и чабрецом, и соседки костерили неразумную Аньку, сгубившую свою молодость, жалели сирот, строили догадки насчет их судьбы и спешили домой, прижать своих собственных чад к груди и напомнить им, что их родители с ними и любят их.

Уже поздно вечером, когда последние сочувствующие разошлись, я, забравшись под одеяло и дожидаясь Костиного звонка, долго думала об Анчуткиных детях, о детях вообще и о том, какая все-таки неоднозначная штука — взрослая настоящая жизнь.

Мы ведь с Костей вряд ли хоть раз обсуждали всерьез вопрос о ребенке и о том, даст ли нам на него бог, как в той поговорке, если у нас родится малыш. Все это предполагалось как-то само собой: брак и сразу дитё — так было у всех, так жили все, и так было заведено не нами и задолго до нас.

Вот только в нашем браке все было не как у всех. И даже если бы бог дал нам ребенка, смогли бы мы с Костей что-то этому ребенку дать? Или мы, как Лида и Ростислав Макаровы, на ускоренных курсах лжи и притворства научились бы изображать семью ради человечка, рожденного в самый разгар нашей с Костей войны?

А может, это нашему ребенку пришлось бы учиться выживать на поле боя, как научилась выживать, спрятавшись за баррикадой безразличия ко всему миру, маленькая Ева?

Я была никудышной женой большую часть своего брака. Кто дал бы мне гарантию, что как мать я оказалась бы тогда лучше?

* * *

Костя встречал меня на перроне Уренгойского железнодорожного вокзала, куда прибыл наконец после долгих двух с лишним суток пути переполненный вахтовиками и оттого страшно шумный и провонявший водкой и соленой капустой поезд. Я не любила поезда дальнего следования особой нелюбовью именно из-за того, что часто приходилось делить вагон с пьяными мужиками, едущими на перевахтовку — а им после возлияний всегда страшно требовалось женское присутствие, — но в тот раз поездка была какой-то особенно длинной и оттого еще более ужасной.

И из-за того, что мы задержались на пять часов — уже за Сургутом в локомотиве обнаружилась неполадка, и нас остановили, пока техники разбирались, что к чему. И из-за того, что эти пять часов кое-кто скоротал за бутылкой, и в вагоне-ресторане, как и в общих, куда набились толпы знакомцев, едущих на одно месторождение, было не протолкнуться. А еще в купе было душно — чем дальше на север мы шли, тем жарче топили — и это тоже меня раздражало и заставляло считать станции и минуты и с особым нетерпением ждать прибытия.

Но только увидев на перроне стоящего чуть поодаль от толпы Костю с сигаретой в длинных пальцах, я поняла, что причина моего нетерпения была не в поезде, а в нем.

Я остановилась, пока он меня не видел, и с замиранием сердца обежала взглядом его высокую худощавую фигуру в темно-синей куртке с белым воротником и джинсах, жадно вгляделась в резкие черты лица, на которых было написано нетерпение.

Я и в самом деле так сильно по нему скучала.

Я двинулась вперед, таща за собой то и дело подпрыгивающий на неровностях асфальта чемодан на колесиках, но Костя тоже уже увидел меня и пошел ко мне быстрым шагом, едва ли замечая попадающихся ему на пути людей и почти не реагируя, когда кто-то задевал его локтем. Я влепилась в него, не замедляя шага, обхватила руками за талию и запрокинула голову, чтобы посмотреть в кошачьи глаза.

— Костя.

— Нарисовалась, — пробормотал он довольно, обнимая меня в ответ, и я улыбнулась, услышав это слово. — Ну, давай, рассказывай, как ты по мне скучала.

Вместо ответа я притянула его к себе за воротник куртки и крепко поцеловала, — и тихо засмеялась, когда через пару мгновений Костя схватил мою голову в свои руки, чтобы запрокинуть ее так, как было удобно ему, и стал целовать меня сам. Опомнились мы, только когда кто-то особенно сильно — наверняка намеренно — задел нас, проходя мимо, но даже тогда Костя не отстранился надолго: нахлобучил мне почти на глаза шапку, отобрал чемодан, и обнял меня за плечи, разворачивая в сторону выхода к вокзалу.

— Юсь, у тебя пять минут на душ, не больше. — Его горячее дыхание обожгло мне ухо, когда на ходу он наклонился ближе. — Задержишься — займемся сексом прямо там.

Я задержалась.

* * *

Я написала заявление на увольнение через две недели после возвращения, согласившись задержаться для защиты бюджета по просьбе Горского, который не скрывал своего расстройства моим уходом, но достаточно быстро, за пару дней подыскал мне замену. Ростислав был в отпуске, и я искренне была этому рада: не придется неловко прощаться, придумывать любезности, быть вежливой.

Мы встретились лишь в самый первый день, когда он передавал мне часть своих дел. Все такой же самоуверенный, надменный, резкий — но теперь я бы низачто не посчитала бы его похожим на моего Костю, нет, теперь даже кедр, сандал и что-то еще не могли ввести меня в заблуждение относительно моих к нему чувств.

Я даже не спросила его, как там Сережка. Мне не хотелось. Как и прислушиваться к сплетням, которые снова стали до меня доноситься.

Вокруг вдруг стало так много лжи, что я начала в буквально смысле задыхаться от нее;