Шахта - Михаил Балбачан

– А тещу взяли? – спросил Петр Иванович.

– Нет, к сожалению. Сижу я, значит, на заднем сиденье, зажатый между операми, и словно парализовало меня, головы повернуть не могу от страха. Я ведь всегда полагал, что во всяком пожарном случае, смогу все рассчитать на несколько ходов вперед и обязательно выиграю. А тут что-то совершенно абсурдное происходило, я чувствовал себя совершенно беспомощным – вроде арестовывать-то меня не за что было. Ехали долго, в полном молчании, наконец прибыли, я не сумел определить, куда именно, только, что не в Большой Дом, а на окраину куда-то. Провели по унылому коридору и вниз по лестнице, толкнули в какую-то дверь, обитую жестью. Так впервые оказался я в камере. Голые нары, и всё. И темнота полная.

– То есть ты один там был?

– Ну да. Нащупал нары, присел, никак в себя не приду. Еще час назад ни о чем таком не помышлял, и вдруг нахожу себя в каком-то вонючем подвале и не представляю, что со мной будет через пять минут. Не знаю, сколько времени прошло, наверное немного, когда я начал колотить в дверь руками и ногами, орать, чтобы мне немедленно всё объяснили, вызвали самого главного начальника, и тому подобные глупости. Слышу – отпирают. Вошел заспанный вертухай, врезал мне в челюсть, я грохнулся на пол, а он – еще раз – сапогом в зубы. И, ничего не говоря, вышел. Два здоровых зуба выбил, гад, хорошо, хоть не передние. Провел я так, в тоске и неизвестности, двое суток. Одеяло мне, правда, выдали, по нужде выводили, кормили, хотя есть я как раз ничего не мог. Наконец обратным порядком, по лестнице и коридору, привели в небольшую такую, конторского типа комнатку. Шкаф с бумагами, сейф, стол письменный, за ним парень сидит с очень располагающим лицом, сразу видно, что спортсмен и весельчак. Вот только не заметил он, что у меня вся правая половина морды раздута. Любезно усадил на стул, водички из графина налил и представился старшим следователем. «Вы знаете, – спрашивает, – гражданин Бородин, по какой такой причине здесь находитесь?» – «Не имею ни малейшего понятия!» – отвечаю. «Странно, а ведь вы обвиняетесь в тягчайших преступлениях». – «Ерунда! Не может такого быть!» – «А вот, представьте себе. Так уж и ничего вам на память не приходит?» – «Не приходит. Это какая-то ужасная ошибка. Вы мне только скажите, пожалуйста, в чем дело, и, уверяю вас, все сейчас же разъяснится». – «Это можно», – и достает фотографию моего прекрасного моста. «Узнаёте? – спрашивает. – Это вы проектировали?» – «Я. Лучшая моя работа, между прочим! Уже год как его приняла госкомиссия, а меня, представьте, все еще распирает от гордости. Обо мне тогда все газеты…» – «Ну, – перебил он меня, – если это лучшая ваша работа, то что же тогда сказать об остальных? Ведь вы нарочно так его спроектировали, чтобы он меньше чем за год пришел в полную негодность!» – «Да что вы! – я, кажется, даже засмеялся от такой несусветной чуши. – Как это может быть?» – «А вот так!» И предъявляет мне другие фотографии. Мой мост на них выглядел так, словно его изгрызли какие-то исполинские крысы или, может, он тысячу лет простоял без ремонта. «Эти снимки сделаны месяц назад. Как, гражданин Бородин, вы можете их объяснить?» – «Никак не могу объяснить, потому, что такого не бывает! Может, – говорю, – диверсия? Может, враги его взорвали?» – «Это точно, – отвечает, – что диверсия, никто только его не взрывал, сам развалился». Я совсем растерялся. Фотографии были ужасные, при первом же взгляде на них факт вредительства представлялся очевидным. И при втором взгляде – тоже. Чувствую, сейчас сознание потеряю. Он налил мне еще воды, предложил закурить. Когда я немного пришел в себя, попросил разрешения еще раз повнимательнее рассмотреть снимки. Следователь не возражал, отдал мне их с собой в камеру, посоветовав все хорошенько обдумать и к завтрашнему дню приготовить письменное объяснение.

– Молодец! – воскликнул Петр Иванович, – так и нужно работать. К сожалению, редко теперь получается. Всё, понимаешь, торопят: быстрее, быстрее... А фамилию его ты не запомнил?

– Федулов.

– Не слыхал. Ну-ну, что дальше-то было?

– Что дальше? Когда вернулся, в камере горел свет. Его потом вообще не выключали. Я сразу понял, что дело тут в бетоне. Что-то с ним случилось. Но что именно? Нельзя же было предположить, что технология строительства была до такой степени нарушена, что меньше чем за год вся конструкция рассыпалась, как детский куличик в песочнице. И десятки инженеров, сотни опытных рабочих, контролирующие органы, наконец, – все они ничего не заметили? Значит, точно – диверсия! Но каким образом? Я чуть с ума не спятил, и все – без толку.

Ну, будят меня и опять ведут наверх, к следователю. Еще даже не рассвело. Перед тем я видел во сне какое-то торжественное шествие, играли марши, звучали прекрасные слова, которых я не запомнил. Этот сон, уж не знаю как, навел меня на одну идею. Как мне самому тогда казалось, довольно сомнительную.

В отличие от меня, следователь был бодр и оптимистичен. «Ну, как, – спрашивает, – подумали?» – «Подумал». – «И чего хорошенького надумали?» – «Всё дело в новом способе изготовления быстро затвердевающего бетона, примененном на строительстве». – «Эк, куда вас метнуло! – крякнул он. – И какие же доказательства?» – «Судя по фотографиям, разрушения произошли по всей конструкции, но в произвольных местах. Тогда как если бы это была наша ошибка, трещины возникли бы в узлах концентрации наибольших напряжений, вот здесь или здесь, например». – «Ну, до это мы и сами додумались». – «И что же?» – «Проконсультировались у специалистов. Они тоже заявили, что такого просто быть не может». – «Вот видите!» – «Ничего я не вижу. Тогда мы послали материалы в Академию наук». – «Могу себе представить! А вы не подумали, что ваш запрос мог попасть к тем же самым людям, которые дали положительные отзывы на этот проклятый способ? Или даже сами были соавторами. Там, кажется, десятка полтора соавторов, академик на академике!» – «Как ни странно, подумали, – он ухмыльнулся, – не сразу, правда. Заключение оказалось очень для вас неблагоприятным». – «То есть?» – «Они считают, что это преднамеренная диверсия». – «Точно, диверсия! Со стороны тех, которые способ этот выдумали!» – «А они утверждают, что с вашей. Подписали, кстати, уважаемые люди, никакого отношения к этому бетону не имевшие. Вот, сами можете убедиться». И подает мне толстую папку. Первым делом я на подписи посмотрел. Там оказался автограф самого... нет, лучше не буду называть. Я считал его высшим авторитетом, своим учителем, чуть ли не богом! У меня руки отнялись, папка эта – на пол, в общем, ударился в истерику, как кисейная барышня. А следователь – ничего. Посоветовал только прочесть внимательно.

Дни потянулись за днями. Допрашивали меня вежливо. Когда два, когда три раза в сутки. В любое время – утром, днем, поздно ночью. Но у меня, конечно, была возможность спать, и кормили сносно, как я потом понял. И в камере все это время я как король, без соседей, обретался.

– Один Федулов допрашивал?

– Нет, по большей части какой-то белобрысый, вечно сопливый тип. И вопросы-то он задавал дурацкие, типа: где вы были 1 сентября 1924 года? Мало того, он почему-то все время их повторял. Отвечаю, а он ме-едленно так записывает больши-ими такими буквами, высунув язык от усердия. На все мои возражения следовал флегматичный ответ, что какие вопросы задавать и сколько раз – это его дело. А мое дело – отвечать правдиво и во всех подробностях. Федулов, тот – нет, тот всегда по существу спрашивал. И с каждым его вопросом, положение мое все хуже становилось. Я словно в трясину погружался и постепенно привык к мысли, что не выкарабкаться мне.