Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Отец просто молчал.

IV

Отец отца

Прошло десять лет и неизлечимо заболел А-мов отец.

Иногда А-м с женой ездили на троллейбусе в госпиталь на самой окраине города, куда ночью соваться было опасно.

Люди в палате все время менялись: сначала за ширмой спал пепельноволосый китаец с повязкой на лбу; потом лежала черная глыба с громогласным приемником и гремучей массивной цепью на шее, наверное, гангстер, у которого нога была в гипсе и который кричал им приветливо «хауди»; затем глыба сменилась на старика со стершимися чертами лица, свистевшего горлом и продержавшегося ровно два дня.

У жены А-ма — коротко стриженной, остроносой, с колкой энергией в огромных, почти семитских глазах — неизменное умиление вызывал сидящий перед входом в больницу бездомный.

Специально для него она — по пути в палату к свекру — приносила еду.

— Ой, какой дядечка, какой дядечка. Благородный, внимательный… В сто раз тактичнее Евсея Лазаревича! — восхищалась она, рассказывая, что бродяга смотрел на нее с благодарностью, в то время как свекор, когда она пыталась его, уже почти бездвижного и безнадежного, покормить, только плевался, пресытившись посетителями и безвкусием больничной еды.

— Свинтус какой, — недоумевала она. — Кормишь его, а он полулежит с ненавидящей мордой. Губы сомкнул, когда я ему ложку в рот пыталась засунуть, а потом взял и вывалил все наружу и все вокруг, включая меня, оплевал.

В Америке отношения А-ма с отцом и остальными родственниками практически прекратились. Кульминацией стало пятидесятилетие А-ма, на которое его дочери пригласили гостей.

А-м участвовать в подготовке торжества отказался, но когда родственники радостно заполонили зал помпезного, в полный рост облицованного зеркалами, русского ресторана, он встал, оглядел человек сорок гостей (женщины, совсем не напоминающие тонкие стройные липки, но в черных платьях в облипку; мужчины в безвариантных темных костюмах) и заявил:

— Спасибо всем, что пришли, что откликнулись на приглашение моих дочерей. Сам-то я никого не хотел видеть… хотел воскресенье провести спокойно дома, с семьей.

Когда брата или кузена надо было поздравить с днем рождения или батмицвой внучки, А-м бережно, чтоб не запачкать, клал врученную ему дочерьми ненадписанную открытку на стол.

— Я не знаю, что написать.

— Ну напиши, что желаешь здоровья и счастья!

— Да, это идея, — с просветлением в голосе отвечал А-м, но открытка так и оставалась лежать на столе.

Когда к нему обращались во второй раз, он с непониманием в бесцветных глазах говорил:

— Ну что, что написать? Я целый час голову ломаю над этим! Может быть, справитесь сами, а я подпишу?..

И младшая дочь думала: «его ничто не волнует, ему все безразлично, хоть вообще умри тут перед ним», а старшая полагала, что он так переживает за судьбы мира, за все сложности, происходящие в их раскиданной по нескольким странам семье (Израиль, Мексика, США), что не может найти слов, чтобы выразить всю многослойную многомерность переполнявших его мыслей и чувств.

Когда вышла замуж живущая в другом городе младшая дочь, А-м никак не мог собраться ей позвонить, а когда ему попытались напомнить, ответил:

— Ну, а что я скажу? Вы напишите мне на бумажке, что надо сказать, чтоб я не забыл — и я позвоню. Но им же, наверное, нужны дела, а не слова — а что я могу сделать для них, когда между нами тысячи километров?

И младшая, услышав в трубке смесь мычания и молчания, по своему обыкновению таила обиду, в то время как старшая думала про себя: «ну неужели так важны эти звонки? Почему надо, чтобы были слова и тесный телефонный контакт? Почему от него требуют визуального, внешнего, вынужденного выражения чувств — разве недостаточно наития и намеков на то, что они существуют? Неужели недостаточно просто того, что он есть? Я прихожу домой и рада тому, что он на кухне подъедает остатки борща — неужели наше отношенье к нему изменится оттого, что он, наконец, решится что-то сказать?»

* * *

Именно эта дочь, после его необъяснимого исчезновения с поверхности жизни, составила список, чем был для нее молчаливый, невыразительный, но постоянно присутствовавший в ее судьбе и квартире отец, и поняла, что несмотря на отсутствие действий, он все-таки смог заполнить несколько нежных ниш, до сих пор поддерживающих ее на сентиментальном плаву.

В соответствии с этим списком, он был для нее заграничной монеткой с дырочкой прямо над цифрой «один», которую он просверлил для нее на заводе, чтобы вдеть туда колечко цепочки;

свинцовой битой для ушек, которую он по ее просьбе отлил; заснеженной крышей, на которой он стоял с лопатой и сбрасывал снег, а она сидела в сугробе внизу в резиновых сапогах, в которые снег затекал подтаявшей сахарной ватой;

маленьким зеленым медведем и собственноручно им вырезанной пенопластовой лестницей, по которой зеленый медведь поднимался, преодолевая все семь ступеней — так отец объяснял ей нотную грамоту;

синим платьем с белыми красивыми кисточками и прикрепленным к нему оранжевым круглым значком с изображением зайца «Ну, погоди!» (ей было пять, они возвратились из театра, а она, не желая ложиться спать, сопротивлялась сниманию платья, и тогда он рванул, и люстра закачалась как бешеная, продираясь сквозь мутную толщу накипающих слез, а пластмассовый заяц-значок, задетый люстрой, расколовшись, упал на паркет).

Он также был для нее давним случаем на рыбалке, и это странное соединение — рыбалка-отец, отец и рыбалка — запомнилось навсегда.

Отец к рыбалке был равнодушен, но, поскольку дочь неоднократно заводила разговор о червях и карасях, он спустился в придорожный лесок. Выбрал деревце, снял шкурку ножом, наблюдая, как выгибается под лезвием обнажающееся древесное тело (кора осталась на рукоятке, чтобы было удобно держать) — а затем прикрепил поплавок, леску, крючок.

На пирс, прямоугольную коробку с бортами, засыпанную серыми, антрацитно поблескивающими на солнце острыми камешками, восьмилетняя Саша пошла вместе с двоюродным братом.

На камешках или прямо болотными сапогами в воде стояли серьезные рыбаки.

Саша нагнулась и, пытаясь закрепить рукоятку удочки между большими камнями, так, как тут делали все, уронила ее в воду и она поплыла. Тринадцатилетний кузен выхватил удочку из воды и предложил: «Давай лучше блинчики будем пускать…»

Отец тем временем расчленял червяков, катал катышки из специально приготовленной булки, следил за застывшим в воде поплавком.

Саша поставила желтый, импортный, все еще пахнущий новой резиной сапог (когда их только купили, она клала их на ночь рядом с собой на подушку, над чем мать и сестра потешались и только отец, видимо, понимал, потому что молчал) на деревянный поребрик, отделявший пирс от воды.

Кузен размахнулся и зашвырнул камешек в воду. Взрослые рыболовы принялись сматывать удочки и один за другим уходить.