Мултанское жертвоприношение - Сергей Лавров

— А сколько до его берлоги ходу, как полагаешь? Я думаю, раз он деревню часто навещает, стало быть, за полночь должен успевать к себе в логово воротиться! Значит, и мы до заката можем до него добраться!

— Человек предполагает, а Господь располагает, — рассудительно сказал монах.

— А костер у него есть, как полагаешь? — снова спросил Кричевский, обуреваемый мыслями о скорейшей поимке чудовища. — Ты табачного зелья не употребляешь, у тебя на дым нос должен быть чуткий. Нюхай — вдруг запах костра учуешь.

— Не думаю, что есть у него костер, — отозвался монах, прыгая с кочки на кочку, точно огромный горбатый кузнечик. — Костер надобно стеречь, иначе он погаснет. Ежели он один живет — сие невозможно.

— Это ежели один, — согласился Кричевский, и вдруг призадумался. Прежде такая мысль не приходила ему в голову, и теперь заставила на ходу менять планы свои насчет легкой поимки оборотня.

Шли они долго, устали. В коробе за спиною сыщика шевелился, скреб лапами спеленатый жертвенный петух. В пестере неутомимого монаха икал и хрюкал поросенок.

— Давай я теперь впереди пойду, что ли, — сказал Кричевский, глядя, как брат Пимен, покрывшись бисеринками пота, раздвигает густые ветви и придерживает их, чтобы не били они сыщика по лицу. — Или, может, привал устроим?

Монах на секунду остановился, оглянулся, смахнул с осунувшегося лица липкую паутину — и наградил приятеля лучистой спокойной улыбкой своею, от которой делалось на душе тотчас теплее.

— В лесу, Костинька, со всех сторон опасность подстеречь может, — сказал он. — Тебе за мною проще идти, потому как ногу тебе следует беречь. Подвернешь ногу — и пиши пропало. Я тебя отсель неделю выволакивать буду. И, между прочим, на позади идущего чаще нападают, потому как спина открытая.

— А кто нападает-то? — спросил Кричевский, невольно втягивая шею в плечи и оглядываясь. — Волки?

— Волки зимою только опасны, — отвечал неутомимый странник Божий, продолжая путь по лесным чащам. — Сейчас им пищи Господь дает в достатке и без нас, грешных, хотя всякое случается. Рысь еще может броситься сверху, потому как близорукостью страдает, а пуще всех опасностей — медведь. Он еще жиру не нагулял, голодный после спячки, злой. Может заломать за просто так, за то, что на его землю пришел. Одно слово, «хозяин»!

— А если на дерево залезть?

— От медведя на дереве не убережешься, — сказал монах. — Он и в воде достанет, ежели осерчает, и в чистом поле догонит — бегает быстрее иной лошади. Знаю я случай, когда охотник имел в одном стволе жакан медвежий, а в другом мелкую дробь на уток. Встретил медведя, ударил жаканом, да не убил, ранил только. Выстрелил тогда дробью в морду ему — и ослепил, а сам ружье бросил и на дерево влез. Только медведь его по запаху нашел, взобрался за ним и задавил. Подранки — страх как для человека опасные. Местные охотники, ежели сразу не убили, ходят за таким медведем хоть неделю, пока не добудут зверя. Нельзя такого в лесу бросать — на пастухов, на баб-ягодниц нападать станет. Очень злопамятный зверь.

— Так что ж делать, коли медведя повстречаем? — спросил сыщик. — Револьвером его не проймешь ведь?

— Молиться, — смиренно и спокойно отвечал брат Пимен.

Посередь небольшой лесной поляны, поросшей изумрудной, еще не пожухлой травой, красовалась огромная раскидистая липа, полная цвета, насыщавшая воздух вокруг медовым запахом, привлекая сонмы лесных пчел и мохнатых шмелей, один из которых едва не укусил Кричевского в щеку. Нижние ветви ее увешаны были большими скотскими мослами, объеденными до черноты лесной мошкою, а в развилке красовался, скаля зубы, лошадиный череп. Прежде такая картина произвела бы на полковника мрачное и удручающее впечатление, но теперь он уже притерпелся к языческим жертвенникам и не находил их местом опасным и чем-то из ряда вон выходящим.

Путники с наслаждением сбросили с плеч долой тяжелые пестери, раскрыли их, проверили живность, и монах занялся приготовлением немудреной трапезы.

— Давай я помогу тебе, — предложил полковник. — А то неловко как-то, будто ты мне прислуживаешь.

— Служить ближнему — назначение наше, — улыбнулся тот. — К тому же мне просто приятно тебе помочь.

— Я бы так не смог, — признался Константин Афанасьевич.

— Так потому ты и не монах! — засмеялся брат Пимен. — Это не всем дано, как любой дар. Господь мудр: представь, если бы все сделались в одночасье чернецами да черницами? Эдак бы и род людской на земле пресекся! Кстати, я все хочу передать дочери твоей благословение свое, да вот этот крестик.

Он запустил руку во внутренний карман подрясника, достал, перекрестил и протянул сыщику завернутый в чистый лоскут маленький изящный нательный крест. Кричевский растрогался, принял дар с благодарностью, вспомнил вдруг с такой теплотой о близких своих, будто они рядом стояли.

— Знаешь, Васька, — сказал он, называя монаха его прежним, мирским, детским именем, — я с тобою будто ближе к Богу становлюсь.

— А вот за это, Костенька, спасибо, — просто отозвался брат Пимен. — Это мне главная награда. Подкрепляйся. Как станем на тропу медвежью, не до еды и питья уж будет.

— Как же здесь этот туно-гондырь живет? — задумчиво сказал сыщик, окидывая взором места, по которым не единожды, очевидно, пробегал страшный оборотень. — Если он зверь — понятно. Но если он человек — вот так, без семьи, без людей, без огня даже! Как не боится он встречаться с волками, да с сородичами своими, медведями? Отчего бы не жить ему в деревне, как тот жрец-вэщащь? Какие подвиги он совершает в своем отшельничестве?

— Две вещи гонят человека в одиночество, брат мой, — сказал монах. — Гордыня и грехи. Еще безумие, да оно ведь следствие двух первых. Но не время нам предаваться умствованиям. Они нам не помогут в делах наших. Солнце садится. Ты собери пестери, а я пойду, поищу звериную тропу.

Воротясь, брат Пимен совершил поступок, по мысли полковника, для него невозможный. Достав из короба Кричевского петуха, он перекрестился, взял топор и одним точным ударом обезглавил птицу, после чего повесил ее, трепещущую и истекающую кровью, за лапу на ветку липы.

— Завтра же, а может, даже и сегодня ввечеру сюда придут вотяки, — ответил он на немой вопрос во взоре приятеля. — Наверняка их любопытство разбирает, правда ли мы медведю-оборотню жертвы несем. Пусть видят, что мы по их обычаям действуем, и священную липу дарами почтили.

— Не грех ли тебе, слуге божьему, жертву приносить? — спросил сыщик.

— Душа моя при этом не присутствует, — ответил монах. — Я не молюсь, ни о чем не прошу, я просто зарубил петуха и повесил его на дереве. Для безопасности нашей это надо, да и пестерь твой стал легче — так что со всех сторон только польза. Пошли, спорщик о вере! Сейчас ты поупражняешься в смирении гордыни, да в согбении выи своей! Росточек-то у тебя поболее моего — вот и пожалеешь об этом!