Те слова, что мы не сказали друг другу - Марк Леви

Я возненавидел твоего отца за то, что он похитил тебя, оставив меня с окровавленным лицом в нашей комнате, и за то, что я оказался бессилен удержать свою возлюбленную. В ярости я бил кулаками в стены, где еще жило эхо твоего голоса, но потом мне все-таки захотелось понять твоего отца. Как убедить тебя в своей любви, даже не попытавшись понять?

А ты вернулась к своей жизни — что ж, жизнь так устроена. Помнишь, ты часто говорила мне о знаках, которые подает нам судьба; я в это не верил, но в конце концов внял твоим доводам, даже если сегодня вечером, когда я пишу тебе эти строки, она готовит мне самое страшное.

Я любил тебя такой, какая ты есть, и никогда не захочу, чтобы ты изменилась; я любил тебя, далеко не все понимая, убежденный, что время все расставит по своим местам; может быть, в самом апофеозе этой любви я иногда забывал спрашивать тебя, любишь ли ты меня так беззаветно, что согласна принять все, что нас разделяет. А может, ты сама не давала мне времени задать тебе этот вопрос, как не успевала задать его себе самой. Но оно все же настало, это время, настало несмотря ни на что.

Завтра я возвращаюсь в Берлин. И опущу это письмо в первый же почтовый ящик, который встретится мне по дороге. Оно придет к тебе, как всегда, через несколько дней — если не ошибаюсь, где-нибудь между шестнадцатым и семнадцатым числами.

Ты найдешь в этом конверте одну вещь, которую я до сих пор хранил в тайне; мне хотелось бы послать тебе свою фотографию, но в настоящий момент я не очень-то красиво выгляжу, и вдобавок это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Нет, это всего лишь билет на самолет. Вот видишь, теперь тебе не придется работать еще много месяцев, чтобы прилететь ко мне — если ты по-прежнему этого хочешь. Я тоже зарабатывал деньги, чтобы приехать за тобой. И взял этот билет с собой сюда, в Кабул, чтобы послать тебе. Ты увидишь… он все еще действителен.

Я буду ждать тебя в берлинском аэропорту, в последний день каждого месяца.

Если мы встретимся, я обещаю тебе не отнимать дочь, которую ты мне родишь, у человека, которого она когда-нибудь полюбит. И что бы их ни разделяло, я пойму того, кто украдет ее у меня, пойму свою дочь, потому что я любил ее мать.

Джулия, я никогда не обижусь на тебя, я приму твой выбор, каким бы он ни был. Если ты не прилетишь, если мне придется возвращаться из аэропорта в каждый последний день месяца одному, без тебя, знай, что я всё пойму; для этого я и пишу тебе.

Но знай также, что я никогда не забуду прелестное лицо, которое жизнь подарила мне однажды в ноябрьский вечер, в тот вечер, когда к нам вернулась надежда и когда я вскарабкался на Стену, чтобы упасть с нее в твои объятия, — я, пришедший с Востока, к тебе, пришедшей с Запада.

Ты была и останешься в моей памяти самым прекрасным подарком, полученным от жизни.

Сейчас, когда я пишу эти слова, я чувствую, как сильно люблю тебя.

До скорого свидания… Надеюсь, что до скорого. Но в любом случае, где бы ты ни находилась, ты была и всегда будешь со мной. Одна мысль о том, что ты жива, что ты живешь на этой земле, уже счастье для меня.

Я люблю тебя.

Томас».

Из конверта выскользнула тоненькая книжечка в пожелтевшей обложке. Джулия открыла ее. На розовом талоне авиабилета было напечатано: «Фройлейн Джулия Уолш, Нью-Йорк — Париж — Берлин, 29 сентября 1991 г.». Джулия положила билет в ящик стола, приоткрыла окно, снова легла на кровать, подложив руки под голову, и долго лежала так, пристально глядя на занавеси своей комнаты, два длинных полотнища, в чьих складках оживали старые друзья-призраки, вернувшиеся из ее одинокого детства.

* * *

После полудня Джулия вышла из комнаты, спустилась в кладовую и открыла шкаф, где Уоллес всегда хранил джемы. Она нашла на полке пакетик сухарей, выбрала баночку меда и уселась за кухонный стол. Ее внимание привлекла бороздка, оставленная ложкой на блестящей, загустевшей поверхности меда. Странная отметина — скорее всего, это была ложка Энтони Уолша во время его последнего завтрака. Она представила себе, как он сидел перед своей чашкой на этом самом месте, совершенно один в этой необъятной кухне, читая утреннюю газету. Интересно, о чем он думал в тот день? Любопытное свидетельство безвозвратно ушедшего прошлого. И почему эта мелкая, с виду такая незначительная деталь заставила ее в полной мере — и быть может, впервые — осознать, что ее отец мертв? Часто бывает, что какой-нибудь пустяк — найденная вещь или запах — вдруг воскрешает память об ушедших навсегда. И вот так же, сидя в этой просторной кухне, она впервые ощутила острую тоску по своему пусть и не очень-то радостному детству. Со стороны двери раздалось покашливание, и она подняла голову: с порога ей улыбался Энтони Уолш.

— Можно войти? — спросил он, садясь напротив.

— Сделай милость, чувствуй себя как дома!

— Я заказываю этот лавандовый мед во Франции; ты по-прежнему его любишь?

— Как видишь, некоторые вещи не меняются.

— О чем он тебе писал?

— По-моему, это не твое дело.

— Ты приняла какое-нибудь решение?

— О чем ты?

— Ты прекрасно знаешь о чем. Ты намерена ему ответить?

— Спустя двадцать лет? Тебе не кажется, что уже поздновато?

— А кому ты задаешь этот вопрос, себе или мне?

— Нынче Томас наверняка женат и имеет детей. Какое я имею право вторгаться в его жизнь?

— Мальчика, девочку или, может, близнецов?

— Что-о-о?

— Я просто интересуюсь, позволяют ли твои провидческие способности узнать, из кого состоит его очаровательная семейка. Так кто же там — мальчик или девочка?

— Что ты несешь?

— Еще утром ты считала его мертвым, а теперь, кажется, сильно перебираешь, рисуя себе картины его жизни.

— Господи боже мой, да ведь с тех пор двадцать лет прошло, а не шесть месяцев!

— Ну, во-первых, не двадцать, а семнадцать. Достаточно много, чтобы успеть развестись, и не один раз, если только он вообще не сменил ориентацию, подобно твоему дружку-антиквару, как его там, Стенли, что ли? Да, верно, Стенли!

— И у тебя еще хватает духа шутить в такой ситуации?!

— О, юмор — замечательный способ сладить с действительностью, когда она обрушивается вам на голову; уж и не помню, кто это сказал, но это чистая правда. Так я все же настаиваю на своем вопросе: ты что-нибудь решила?

— Мне нечего решать, слишком поздно, сколько раз еще мне это повторить, чтоб ты понял? И вообще, ты-то ведь должен радоваться, не правда ли?

— Слишком поздно бывает только тогда, когда ситуация уже необратима. Например, слишком поздно, чтобы сказать твоей матери все, что я собирался, но не успел сказать; а ведь я так хотел, чтобы она написала мне, пока не лишилась рассудка! Что касается нас с тобой, это «слишком поздно» настанет только в субботу, когда я погасну, как обыкновенная игрушка, в которой сели батарейки. Но если Томас жив, то должен сказать тебе, как ни жаль, что еще не слишком поздно. И если вспомнишь тот миг, когда ты увидела портрет, и подумаешь, что привело нас сюда нынче утром, то не будешь хвататься за этот предлог — слишком поздно. Лучше подыщи себе другое оправдание.