Парижский шлейф - Диана Машкова

К лету Эдгар начал медленно вышагивать по дому на протезах с помощью костылей. Он неловко покачивался из стороны в сторону и издавал гулкий размеренный стук, от которого в жилах стыла кровь. Постоянным ночным кошмаром Насти стал теперь короткий, но чересчур правдоподобный сон: она лежит в постели и слышит отдаленные шаги Эдгара на первом этаже. Шаги приближаются, выстукивают по лестнице. Настя хочет вскочить с кровати, спрятаться, пока не поздно, но тело не слушается ее. Только сердце стучит часто-часто и глаза внимательно следят за дверью, которая издает протяжный тоскливый скрип и начинает медленно открываться. Настя вздрагивала и просыпалась. И уже не могла заснуть до утра – лежала, боясь пошевелиться, и прислушивалась к малейшему шороху и скрипу половиц на первом этаже.

К счастью, несмотря на все продолжающиеся тренировки, по лестнице Эдгар пока еще подниматься не рисковал.

В середине июня Элен с Жаном улетели на конференцию в Австралию. Настя слезно уговаривала Элен не оставлять ее с Эдгаром одну, но та, как ни старалась отменить поездку, сделать этого не смогла: декан факультета стоял насмерть. Элен успокаивала Настю, просила не волноваться. Обещала поговорить перед отъездом с мужем и убедить его в том, что Настя – свободный человек и имеет право на уважение, на личную жизнь. Настя только горько усмехнулась в ответ на наивные рассуждения мадам Дюваль и с тяжелым сердцем согласилась продержаться четыре дня.

Первые трое суток прошли лучше некуда: Эдгар вообще не появлялся из спальни. Когда наступало время ужина или обеда, Настя сама прикатывала в его комнату сервировочный столик с едой. А потом убирала грязную посуду. Зато на четвертый день вечером, накануне возвращения Элен, которого Настя ждала как манны небесной, месье Дюваль велел накрыть к ужину в столовой. Настя поставила на стол одну тарелку, бокал, положила прибор и, поместив салатницу таким образом, чтобы Эдгар мог дотянуться сам, собралась подняться в свою спальню. Меньше всего ей хотелось выслушивать оскорбления и упреки, которых она ничем не заслужила. Настя положила на стол льняную салфетку, окинула быстрым взглядом сервировку – ничего не забыла – и направилась к двери. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как в проеме двери появился Эдгар Дюваль. В первую минуту Настя даже не узнала его: было непривычно видеть этого человека не сидящим в коляске или сгорбленным над парой костылей, а горделиво распрямившим спину. Месье Дюваль был начисто выбрит, облачен в белоснежную рубашку, дорогой темно-синий костюм в тонкую голубую полоску и небесного цвета галстук. Эдгар держался ровно, только чуть-чуть покачивался при ходьбе и потому немного напоминал бывалого капитана, оставившего море ради адмиральских звезд на суше.

– Вы?! – Настя едва не онемела от удивления.

– Да, мадемуазель, – хитро улыбнулся он, окрыленный произведенным на девушку эффектом, а Настя не смогла узнать в этом презентабельном и учтивом господине прежнего злобного инвалида, – месье Дюваль собственной персоной. Такой, каким он раньше был.

Эдгар дошагал до стола, схватился за спасительный край и, удерживаясь за него, осторожно опустился на стул. Настя не замечала этих незначительных деталей – она смотрела на здорового человека глазами, полными изумления, и непроизвольно улыбалась. Оба – и он, и она – прекрасно понимали, что в произошедших с ним переменах, в возродившихся силе воли и жажде жизни только ее заслуга. Если бы Настя не появилась в этом доме, он так и сидел бы, кляня себя и весь белый свет, он так и ждал бы смерти, лишенный стремления кому-либо что-то доказать. Он встал только потому, что рядом – пусть чужая, пусть раздражающая – была она. Он научился ходить, чтобы доказать ей, что достоин уважения.

Настя ослепительной вспышкой осознала вдруг, что все обиды, все грубые слова Эдгара, которые ей пришлось стерпеть, были вызваны только одним: горьким и безнадежным отчаянием.

– Так, – Настя запнулась, – так гораздо лучше!

– Согласен, и я намерен это отметить. Присоединитесь? Настя замялась. С одной стороны, несмотря на все произошедшие перемены, Эдгар по-прежнему внушал ей опасения и даже ненависть. С другой – сейчас, как никогда, этому человеку требовалось ее одобрение. Ему было нужно, чтобы она восхитилась успеху, чтобы похвалила: эта просьба читалась в его неуверенном взгляде. Настя подумала о том, насколько же по природе своей эгоистичны мужчины: они могут ранить, унижать, физически и морально насиловать, а потом к тебе же приползут за жалостью и утешением. Конечно, сейчас у нее был выбор: ответить отказом на просьбу Эдгара и разрушить положенное им начало к выздоровлению либо согласиться и душевно его поддержать. Настя собрала волю в кулак и заставила себя остаться. Она решила, что если этот человек нашел в себе силы бороться с болезнью, встал на ноги, то и она должна последовать его примеру – преодолеть страх и вернуть себе веру в людей. – Я был бы очень рад! – с преданной теплотой в голосе произнес Эдгар, и Настя сдалась окончательно.

– Хорошо, – она медленно вернулась к буфету, достала вторую тарелку, бокал, поставила их на стол. Сходила за приборами и потом осторожно села.

Они неуютно молчали, и Настя, незаметно разглядывая Эдгара, думала о том, как он изменился сейчас. Раньше она и представить себе не могла, за что Элен когда-то могла полюбить этого человека. Теперь поняла. В нем были элегантность, очарование, внутренняя сила. Удар судьбы оказался для него убийственным, потому что ему было что терять. Теперь не без ее, Настиной, помощи Эдгар Дюваль возрождался. Тайная гордость наполняла ее изнутри. Впервые за все время жизни в Париже, если можно было назвать так это ее привязанное к дому существование, Настя ощутила себя человеком. Не пустой биологической формой, которая вертит колесо времени, не задумываясь ни о смысле, ни о целях (прошел день, и ладно), а личностью, которая способна чего-то достичь! Оказывается все, что было нужно Эдгару Дювалю – брюзгливому инвалиду, заточившему себя в пропахшем пылью склепе в ожидании смерти, – чтобы вернуть пропавшую силу воли и человеческий облик, – это постоянное присутствие рядом живого существа, настоящие эмоции вокруг него и в нем самом.

– Хотите, я зажгу свечи? – робко предложила Настя.

– Зажгите, – обрадованно согласился Эдгар.

А потом они долго ужинали. При пляшущем, неуверенном свете свечей напряжение растаяло. Прошлая жизнь обоим казалась теперь призрачной и нереальной. Эдгар восхищенно нахваливал Настину стряпню, словно забыв о том, что его амплуа – вечно быть всем недовольным, и улыбался так счастливо, что у Насти становилось тепло на душе. И они обсуждали всякие пустяки. Как хорошо было бы разбить во дворике клумбу, поменять чехол на диване в гостиной – старый протерся до дыр – и, может быть, даже сделать небольшой ремонт в комнате Эдгара. Насте нравилось то, что они не затрагивают никаких «опасных» тем, не обсуждают ни прошлое, ни будущее. Ей гораздо легче и приятнее было говорить о цветах и новых портьерах, чем о том, что каждому из них пришлось в этой жизни пережить.

После ужина они с удовольствием пили домашний коньяк – Эдгар раньше любил его готовить. И снова говорили. Теперь, когда месье Дюваль выглядел и вел себя как истинный джентльмен, спокойный и уравновешенный, Настя прониклась к нему самой настоящей симпатией. В ее глазах он преобразился. Через два часа непринужденной беседы «ни о чем» дошло до того, что она выложила ему свою историю, с самого начала до момента прилета в Париж. В первый раз она произносила вслух все, что с ней произошло, все, что не давало покоя долгими бессонными ночами, и, закончив, Настя почувствовала себя так, будто скинула с плеч состарившийся и теперь ненужный груз. Эдгар сидел с влажными глазами и в упор смотрел на огонь свечи. Кулаки его непроизвольно сжимались. Он был впечатлен настолько, что не смог даже говорить. Они еще посидели молча, а потом также молча разошлись – каждый в свою спальню.