Шафрановые врата - Линда Холман

— Прости, прости меня, Сидония, я сделал тебе больно, мне не следовало…

Но я перебила его:

— Нет. Ты не сделал мне больно. Я не знаю, почему я плачу, но это не из сожаления. Это из-за чувства вины. Это… — Я запнулась. — Это счастье, Этьен. Я счастлива! Ты сделал меня счастливой. Я не знаю, чем заслужила это счастье, чем заслужила тебя.

Он несколько секунд молчал.

— Сидония, — начал он и провел губами по моим волосам. — Ты прекрасна. Ты сильная и уверенная в себе женщина, которая прожила такую нелегкую жизнь. Ты много знаешь. Но в то же время такая хрупкая… Мне хотелось бы, чтобы ты посмотрела на себя моими глазами. Иногда… иногда tu battre mon coeur.

Ты разбиваешь мне сердце.

После того как он ушел, я посмотрела на себя в зеркало.

Была ли еще какая-нибудь женщина так же счастлива, как я, так же влюблена, как я в тот миг? Был ли еще какой-нибудь мужчина таким же любящим и внимательным, таким же искренним, как Этьен Дювергер?

Отныне мы с Этьеном жили по своего рода графику; в следующие несколько месяцев с осени и до декабря мы вместе проводили вечера, когда он был свободен, иногда раз в неделю, иногда два — либо в моем доме, либо ехали ужинать в Олбани, либо шли на концерт или в театр, либо просто гуляли по улицам и смотрели на витрины магазинов. Он оставался у меня на ночь, несмотря на то что порой ему нужно было рано уезжать, когда было еще темно, чтобы заехать к себе и переодеться перед работой. Он жил в доме с меблированными комнатами — в довольно унылом месте недалеко от больницы, как он сказал мне, — но это устраивало его, ведь он проводил там совсем мало времени.

Когда я просыпалась утром одна, после того как мы были вместе, я какое-то время оставалась в постели, поглаживая Синнабар, и ощущала желание жить, чего никогда не испытывала раньше. Но надо было вставать — я была так голодна, что сложно передать. Я готовила себе большой завтрак из яиц, бекона и тоста и выпивала три чашки кофе. Я ставила папины пластинки и напевала что-то себе под нос, пока мыла посуду. Теперь музыка приобрела новое значение, как и книги, которые я читала. Как и солнечные лучи, пробивающиеся через окна, или как ветер, шумящий в кронах деревьев. Все, что я слышала, или читала, или видела — даже мои рисунки, — было тем или иным образом связано с моей новой неожиданной радостью.

Конечно, наши с Этьеном отношения не были общепринятыми, но и я не была обычной женщиной, в конце концов, разве не так? Я знала, что мое поведение как с точки зрения общественной морали, так и с точки зрения религии считается греховным, и тем не менее чувство вины не терзало меня. Я знала, что поступаю правильно, и, кроме того, хотя никто из нас не говорил о любви и будущем, я знала, что Этьен любит меня, как и я его. Женщины знают подобные вещи.

Я также знала, с невозмутимой уверенностью, что он сделает мне предложение и у нас будет свадьба, а грех будет смыт с наших душ. Как когда-то в школе, я написала на листе бумаги, который потом сожгла в камине: «Миссис Этьен Дювергер». Сидония Дювергер. Прекрасно звучит.

Наши разговоры стали еще более интересны для меня. Никогда раньше я ни с кем не вела интеллектуальных дискуссий; хотя мы с отцом подолгу обсуждали происходящие в мире события, мы ни о чем не спорили. Неужели мы просто во всем соглашались друг с другом? Я не могла вспомнить. Или, может быть, это происходило потому, что я была влюблена в Этьена и страсть вмешивалась в наши беседы. И эта страсть усиливалась, как только мы прикасались друг к другу.

Спорить с ним было сложно и в то же время захватывающе. Его аргументы были убедительными, но он со вниманием выслушивал мое мнение и готов был принять мою точку зрения. Мне льстило, что он хотел, чтобы я поделилась с ним какими-либо незаурядными умозаключениями.

Однажды вечером, в декабре, мы сидели рядом на диване в моем доме. Синнабар прыгнула мне на колени, и я рассеянно проводила рукой по ее спине.

— Она родилась глухой? — спросил он, и я кивнула.

— Полагаю, что так. Она попала в наш дом еще котенком и всегда была глухой.

— Надеюсь, ты не позволяла ей спариваться.

Я посмотрела на него.

— Нет. Но что ты имел в виду, сказав «надеюсь»?

— Потому что ей, конечно же, не следует этого делать.

Я удивленно уставилась на него.

— Ее глухота. Было бы неправильно позволить ей иметь потомство, ведь этот дефект может передаться по наследству. — Этьен сделал еще один глоток бурбона. Он пил его постоянно, когда по вечерам приходил ко мне, хотя этот спиртной напиток не оказывал никакого видимого воздействия на него. — У нее есть отклонение, в конце концов. А проблема состоит в том, что, если позволить ей размножаться, он может привести к ослаблению рода.

Этьен был помешан на генетике, и когда он говорил на эту тему, то сразу оживлялся. Каким-то образом ему удавалось сделать так, что словосочетание «исследование генов» звучало интригующе.

— Помнишь, я рассказывал о теории наследственности Менделя? Что в каждом живом организме присутствует половина генов отца и половина генов матери?

— Да, — ответила я.

— Так что это довольно просто. Только сильным и безупречным можно позволять иметь потомство. Подумай, Сидония. Подумай о мире без слабых. Без хилых и умственно или телесно ущербных.

Я затаила дыхание. Неужели он не понимает, насколько я восприимчива ко всему этому? Ведь я была одной из этих ущербных, о которых он говорил. И тогда я отвернулась от него.

— Но разве тебе не кажется, что те, у кого есть изъян, могут чем-нибудь привлекать?

Он знал меня слишком хорошо.

— Сидония, — сказал он, прикоснувшись к моему подбородку так, чтобы я снова посмотрела на него. Я слегка улыбнулась. — Ты больна. Но это не наследственная болезнь. И благодаря ей ты стала сильнее. Ты же знаешь, что для меня ты настоящая красавица.

Он никогда не уставал делать так, что я чувствовала себя желанной, сокровищем. Я склонила голову ему на плечо.

— Но твоя кошка, — продолжил он, и мои волосы от его дыхания шевелились над моим ухом, — это другое дело. В соответствии с принципом разумного размножения отбирают лучших представителей рода, чтобы получить самое сильное и умное потомство — так с помощью особого разведения создаются лучшие виды. Поэтому хорошо, что Синнабар не передаст свой дефект потомству.

Мне не нравилось, что он говорил так о Синнабар.

— Но я читала в одной книге, которую ты мне дал, не помню, в какой именно… — начала я. — Так вот, там было что-то о выживании. Что выживают не самые сильные представители видов и не самые умные, а те, кто лучше всех приспосабливается к изменениям. Разве ты не согласен с этим?

— Нет, — ответил он, нежно убирая волосы с моей щеки и целуя мой шрам. — Но давай не будем говорить об этом сейчас, — пробормотал он.

И хотя я горела желанием спорить с ним, мне не хотелось, чтобы он перестал целовать меня в щеку.