Татарская пустыня - Дино Буццати

Прежнего добродушного тона как не бывало. Теперь генерал говорил сухо и наставительно, с едва уловимыми насмешливыми нотками в голосе. Дрого понял, что вел себя по-идиотски, что приятели надули его, что у генерала сложилось о нем весьма невыгодное впечатление и тут уж ничего не поделаешь. От такой несправедливости у него даже защемило в груди, где-то около сердца. А может, мне вообще бросить все, уйти в отставку, подумал он. Не умру же я с голоду, в конце концов, какие мои годы?..

Генерал по-свойски помахал ему рукой.

– Ну что ж, лейтенант, до свидания. И глядите веселей!

Дрого застыл в стойке «смирно», щелкнул каблуками, отступил к двери и уже на пороге отдал честь.

Стук лошадиных копыт вновь разносится по пустынной лощине, порождая в тишине ущелий гулкое эхо, кусты на вершинах утесов застыли в неподвижности, желтая трава не шелохнется, даже облака плывут по небу с какой-то особой медлительностью. Конь не спеша идет в гору по белой дороге: Джованни возвращается.

Да, это Дрого: теперь, когда он приблизился, его легко можно узнать, но что-то не видно на его лице печати глубоких переживаний. Итак, он не взбунтовался, не подал в отставку, безропотно проглотил обиду, смирился с несправедливостью и возвращается на свое же место. В глубине души он испытывает даже какое-то удовлетворение оттого, что все обошлось в его жизни без резких перемен, что теперь можно преспокойно вернуться к прежним привычкам. Дрого тешит себя надеждами, что когда-нибудь возьмет реванш, он думает, что впереди у него еще уйма времени, в общем, он отказывается от мелочной борьбы за место под солнцем. Ничего, думает он, еще придет день, когда жизнь щедро заплатит ему по всем счетам. А между тем соперники, яростно тесня друг друга, чтобы вырваться вперед, на бегу обходят Дрого и, даже не оглянувшись, оставляют его позади. Дрого недоуменно смотрит им вслед, и его охватывают непривычные сомнения: а вдруг он действительно ошибся? Вдруг он и впрямь обыкновенный человек и ни на что, кроме вполне заурядной судьбы, рассчитывать не должен?

Джованни Дрого поднимался к одинокой Крепости точно так же, как в тот далекий сентябрьский день. Только теперь по другую сторону лощины он не увидел незнакомого офицера и на мосту, где соединялись две дороги, не встретился с капитаном Ортицом.

На этот раз Дрого ехал в одиночестве, предаваясь раздумьям о своей жизни. Он возвращался в Крепость бог весть на какой срок именно в то время, когда многие его товарищи навсегда покидали эти стены. Да, товарищи оказались более проворными, думал Дрого, не исключено, что они и впрямь достойнее его: ведь происшедшее можно объяснить и так.

Чем больше проходило времени, тем больше Крепость утрачивала свое значение. Когда-то давно это был, вероятно, важный гарнизон, по крайней мере так считалось. А теперь, когда штат Крепости сократят вдвое, она станет всего лишь запасной преградой, не имеющей никакого стратегического значения. Держали ее с единственной целью – не оголять этот участок границы. Никто и мысли не допускал об угрозе нападения со стороны северной пустыни. Чего там можно было ожидать?

Разве что появления на перевале какого-нибудь каравана кочевников. И это жизнь?

Погруженный в такие вот размышления, Дрого добрался во второй половине дня до края последнего плато и увидел впереди Крепость. Она уже не несла в себе, как в тот, первый раз, никакой волнующей тайны. В сущности, это была обыкновенная пограничная застава, жалкая крепостишка, стены которой не выдержали бы и нескольких часов обстрела артиллерией последнего образца. С течением времени она совсем разрушится: уже и сейчас некоторые зубцы искрошились, а один земляной вал совсем осыпался, но никто не собирался ничего чинить.

Так думал Дрого, стоя у конца плато и глядя, как часовые ходят взадвперед по краю стены. Флаг на крыше бессильно свесился, трубы не дымились, ни единой живой души не было видно на плацу.

Какая скучная жизнь у него впереди! Веселый Морель, скорее всего, уедет одним из первых, и у Дрого не останется практически ни одного приятеля. Все та же караульная служба, та же игра в карты да изредка вылазки в ближайшую деревню, где можно выпить чего-нибудь и найти непритязательную подружку на часок. Какое убожество, думал Дрого. И все же было неизъяснимое очарование в этих контурах желтых редутов, какая-то тайна гнездилась во тьме оборонительных рвов, в сумрачных казематах. И все это создавало не передаваемое словами предощущение грядущих событий.

В Крепости его ждали всякие перемены. В связи с предстоявшим отъездом многих офицеров и солдат повсюду царило необычайное оживление. Еще никто не знал точно, чьи именно прошения будут удовлетворены, и офицеры – а они почти все подали рапорты с просьбой о переводе – жили одной томительной надеждой, позабыв о прежнем служебном рвении. Даже Филиморе (про него-то было известно наверняка) собирался покинуть крепость, и уже одно это нарушало нормальный ход вещей. Беспокойство передалось и солдатам, поскольку значительная часть рот – точного числа еще не сообщили – должна была перебазироваться на равнину. На дежурство выходили неохотно, нередко к моменту смены караула отряды бывали не готовы, все вдруг решили, что соблюдать такое множество мер предосторожности глупо и бессмысленно.

Казалось очевидным, что прежние надежды, пустые мечты о воинской славе, ожидание противника, который должен был нагрянуть с севера, – все, все было лишь иллюзией, попыткой придать какой-то смысл своей жизни. А теперь, когда появилась возможность вернуться в цивилизованное общество, то, что было прежде, казалось мальчишеством, никто не желал признаться, что он на что-то надеялся, более того – всякий готов был посмеяться над собственными глупыми надеждами. Главное теперь – уехать. Офицеры, добиваясь перевода, использовали протекцию, и в душе каждый был уверен, что уж его-то не обойдут.

– А ты? – задавали Джованни ни к чему не обязывающий вопрос те самые товарищи, которые скрыли от него столь важную новость, чтобы избавиться от лишнего конкурента. – А ты? – спрашивали они его.

– Мне, как видно, придется остаться здесь еще на несколько месяцев, – отвечал Дрого.

И тогда все принимались его утешать: ничего, черт побери, скоро и тебя переведут, это будет более чем справедливо, не надо унывать – и так далее.

Среди всех только Ортиц, казалось, ничуть не изменился. Ортиц не просил о переводе, его уже много лет все это не интересовало; о том, что гарнизон Крепости сокращается, он узнал последним и потому не успел предупредить Дрого. Ортиц равнодушно наблюдал за всеобщим смятением умов и с обычным усердием занимался делами Крепости.

Но вот наконец люди действительно начали уезжать. Во дворе одна за другой появлялись телеги, на которые грузили казенное имущество, и одна за другой выстраивались роты для прощального церемониала.

Полковник каждый раз спускался из своего кабинета, чтобы произвести смотр, и произносил перед солдатами несколько прощальных слов: голос у него был невыразительный и угасший.

Многие из офицеров, проживших здесь, наверху, не один год и на протяжении сотен и сотен дней вглядывавшихся с высоты редутов в безлюдную северную пустыню, многие из тех, что вечно спорили о возможности или невозможности внезапной вражеской атаки, теперь уезжали с торжествующим видом, подмигнув напоследок остающимся друзьям, и во главе своих отрядов направлялись в сторону долины, картинно избоченясь в седле, и даже не оборачивались, чтобы в последний раз взглянуть на свою Крепость.