«Нехороший» дедушка - Михаил Попов

— Итак, первую премию в номинации «Поэтическая вселенная» получает… — еще один взгляд в направлении невидимого мучителя: — Андрей Дементьев!

И тут сразу же становится интересно. Всего лишь секундная пауза. И тут же в зале вскакивает в разных местах десятка полтора человек и начинают кричать. Среди них несколько девушек, они самые активные, но если присмотреться, всем руководит высокий молодой человек с удлиненным черепом.

— Позор! Как же это можно! Какой Дементьев поэт?! Горбовский! Горбовский! «Я ненавижу в людях ложь!!!» Позор жюри! Как вам не стыдно! Горбовский! Горбовский!

Сидящие в зале крутят головами. Большинство было в курсе, что премия назначена Глебу Горбовскому. Но среди них есть и парочка тех, кто считает и Андрея Дементьева достойным любых и всяческих наград. Их не так уж мало, но они не понимают смысла происходящего.

Председатель морщится, глухая бабушка из жюри, все вынесшая в этой жизни, даже Бисера, вцепляется ему в рукав.

Встает и тут же садится на место Андрей Дементьев, никогда, многими отмечено, не выглядящий плохо. А сейчас он выглядит именно плохо. Бледен, сбит с толку. Он знает о закулисном перевороте, совершенном в его пользу. Знает, что в зале сидит Глеб Горбовский, с этим он готов смириться. Но такой скандал…

Вой все крепнет. Юноша с удлиненным черепом грамотно дирижирует своими клакерами, крики их становятся все более агрессивными и организованными.

Председатель силится вырвать рукав из цепких бабкиных пальцев. Другие члены жюри мнутся, прячут глаза, им очень хочется исчезнуть из зала.

— Ведите собрание! Это провокация! — кричит главный распорядитель премии председателю. И толкает в спину Дементьева: идите, идите берите!

Тот тормозит, упирается, а потом с ним происходит неожиданная и очень резкая метаморфоза. Он светлеет лицом. Быстрым, ладным шагом выходит к микрофону, поднимает властную руку, и вопящие смолкают. Обаятельно улыбаясь, Андрей Дементьев говорит дрожащим от понятного волнения голосом:

— Все правильно. Хоть моя фамилия и означает в переводе с античного — безумие, я не безумец. Я прекрасно знаю, что Глеб Горбовский намного талантливее меня и заслуживает эту премию больше, чем я. Глебушка, иди сюда. Я первый тебя поздравлю.

* * *

Петрович решил зайти с другой стороны, и я не мог ему в этом отказать. Мне было противно, меня выворачивало наизнанку от отвратительности моей миссии, но не мог же я в самом деле ему отказать?!

Ехал как лунатик на эту улицу Борцов. Ни у кого ни о чем не спрашивая, садясь наугад в автобусы, выходя по наитию.

Доехал.

В новое место я никогда и никуда не добираюсь без приключений, даже если у меня на руках подробно расписанный план, со всеми «первыми-последними» вагонами, всеми «направо-налево», с номерами трамваев и домов, цветом дверей и количеством ступенек, по которым надо подняться. Плутаю, матерюсь, оскорбляя так по-дурацки построенный кем-то город.

А тут — открываю глаза: вот она больница.

Сразу подошел к нужному корпусу, хотя их было с десяток.

Оставалась лишь надежда, что меня просто не пустят в палату. Вдруг там особые требования по части дезинфекции?

За столом у прохода на лестницу два охранника — молодые, прыщавые неудовлетворенные окладом жалованья.

Мимо идет поток людей. Помимо тех, что в больничных халатах, полно людей вполне уличных, в облаках стафиллококов. Никого не останавливают.

— Можно пройти? — спрашиваю. Проверено многократно: спросишь — не пропустят. Эти же вяло кивают неумными головами.

Отчаянно вращаю головой в поисках зацепок. Нашел. Посещение разрешается с 16 ноль-ноль.

— А ничего, что я пройду сейчас, ведь еще нельзя? — с надеждой наклоняюсь я к парням.

— Вам очень надо? — спрашивает тот, что справа.

Мне совсем не надо, но и признаваться нельзя, это будет предательством по отношению к Петровичу.

— Да нет, не очень.

Тот, что слева, тоже просыпается. Я становлюсь ему чем-то интересен. И правый задумался. Переглядываются. Надеюсь, они раздражатся на меня за ту путаницу, что вносится моей назойливой честностью в простую ситуацию.

Желая усугубить ситуацию, достаю из кармана пятьсот рублей. Это явный выход за пределы принятых здесь норм. Провокация? Контрольная закупка? Они должны обидеться, испугаться, они должны меня турнуть.

Нет, левый спокойно берет у меня деньги и говорит неожиданно интеллигентным голосом:

— Я вас провожу.

Спросив номер палаты, он ведет меня к лифту через прохладный холл. Приезжаем на третий этаж. И натыкаемся на великолепную бумажку с предупреждением. «Вход только в сменной обуви».

— Вот! — почти кричу я, тыкая пальцем в надпись, а потом в свои ботинки.

Парень мягко улыбается: мол, тут все так.

— Вы идите.

После этого он ведет себя странно. Лезет в карман, достает кошелек, роется в нем, отсчитывает из него две бумажки по сто и одну в пятьдесят рублей и аккуратно засовывает мне в карман. А пятисотку прячет.

— Это для Саши доля, для напарника.

И вот я сижу перед огромной кроватью, без сменной обуви и с дурацкими абрикосами в потных пальцах, стараясь не допустить заискивающего выражения на лице. Девушка так слаба и бледна, будто нарисована акварелью на огромной подушке. Трубки капельниц, впившихся в вены, почти такой же толщины, как ее руки.

— Вы кто?

Она меня забыла. Это хорошо. Речь постороннего заденет ее меньше. Ох, Петрович, как бесчеловечна может быть отцовская любовь! Что я должен сказать этой почти замогильной молодке? Меня умоляли намекнуть ей, что для Роди предстоящая операция может быть очень опасной. Обязательно клясться, что послал не Родя, не отец, а его друзья, что сам парень на все готов и не в курсе этого посещения.

Сижу, смотрю. Хочется кашлянуть. Взгляд сам собой избегает вида несчастной. При этом включается какая-то ненормальная наблюдательность. Я вижу, например, что капельницы работают с разной скоростью, одна процентов на двадцать быстрей другой. Может, так задумано, но меня это раздражает, как подмеченный непорядок. И радует одновременно — есть к чему придраться.

Я не должен вырывать у нее какое-то решение. Просто довести до сведения. Тихая, маленькая роль, почти что «кушать подано». Но на самом-то деле — только здесь до меня доходит — я навалю на это существо, почти уже впитавшееся в больничное белье, вдобавок к страданиям физическим еще и чувство вины.

Тошно! Ох, как тошно! Но выхода нет. Или есть? Нет!

Но если нет, тогда все надо сделать очень быстро. Убить без пыток!

— Вы кто? — опять спрашивает она. Все еще не узнала. Она смотрела меня спокойно, как с памятника. Я заглотил огромный кусок воздуха, чтобы подавить нервную дрожь внутри. Ладно, сейчас, на выдохе…