Девять месяцев, или "Комедия женских положений" - Татьяна Соломатина

Вот такое это развесёлое и многофункциональное отделение – обсервация. Родильный дом в миниатюре. Некоторым образом, коммуналка. И медперсонал, проживающий на других этажах, при входе-выходе обязан менять халат и обувь (или хотя бы бахилы). А уж женщинам вольные перемещения туда-сюда, подружку навестить, и вовсе запрещены. В целях безопасности самих женщин и, разумеется, новорождённых. А вовсе не из-за вредности санитарок, акушерок и врачей.

И молодой... всё ещё молодой... да-да! – вечно юный врач Заруцкая вдруг ни с того ни с сего должна была своими женскими ручками вцепиться в штурвал этого ковчега и попытаться, хрен бы с ним – править, на ногах бы устоять и с уже имеющегося курса не сбиться. От ужаса в голове крутилась всего одна, невесть откуда и почему именно сейчас – неведомо, неуместная фраза: «Эй, князь, – говорит ни с того ни с сего, – ведь примешь ты смерть от коня своего!»[4]

Соня хихикнула, заходя в кабинет начмеда вслед за Павлом Петровичем.

– Вы зря смеётесь, Софья Константиновна! – побагровел Романец. – Ничего смешного я не вижу! И не принимайте, пожалуйста, на свой счёт то, что я сказал на пятиминутке. Этого дурацкого Генри Форда мне главный врач вчера по телефону продиктовал. Лично я считаю, что рано вам петь в этом квартете хоть тенором, хоть баритоном. Ваше место – хор! Но высокому начальству виднее, хотя бороться с вашими ляпами мне! Присаживайтесь!

Начмед поднял трубку местного телефона, потыкал в клавиши и буркнул в дырочки:

– Любовь Петровна, зайдите ко мне! Да, сейчас! Сейчас же!

Сел в кресло и забарабанил пальцами по столу.

Все те три-четыре, а может, и пять минут, пока старшая акушерка обсервационного отделения срочно проходила двадцать метров коридоров, отделяющих её от кабинета заместителя главного врача по лечебной работе, Романец колошматил по столешнице, а Соня мысленно напевала про коня. И выражения лиц у них при этом были тупые – тупее не бывает. Вот такими идиотами бывают те граждане, от которых, гражданочки, порой зависят не только ваши жизнь и здоровье, а также жизнь и здоровье ваших детей! Да, чуть не забыла, – а ещё они чистят зубы. И если чем и страдают, то вовсе не «синдромом бога», а кариесом.

– Что?! Что, я вас, Любовь Петровна, и вас, Софья Константиновна, спрашиваю?! Что мы будем делать с унитазом?!

Пока Соня мучительно обдумывала, что такое можно делать с унитазом, как только не применять по прямому его, унитазному назначению, и собиралась было голосом вечного троечника, неожиданно выучившего урок, гордо ляпнуть: «Мыть!», Люба подобострастно затараторила, преданно глядя в глаза начмеда:

– Палпетрович, я уже всё продумала, только не переживайте! Значит, муж Софьи Константиновны оформляет акт дарения этого унитаза...

– Это запрещено нормативными инструкциями министерства и горздрава! Родильный дом не имеет права получать подарки как от юридических, так и от физических лиц! – перебил её Романец.

– ...дарения этого унитаза фонду «Искусственная почка», – Любовь Петровна, понимающе потрусив головой, продолжила скороговорку. – Фонд «Искусственная почка» ставит его к себе на баланс и при первой же попавшейся попавшей к нам беременной с махровым пиелонефритом, а ещё лучше – хронической почечной недостаточностью отписывает унитаз нам в качестве гуманитарной помощи и разумного целевого распределения средств фонда «Искусственная почка»!

– Ну, Любовь Петровна, ну, голова! Учитесь, Софья Константиновна, соображать!

Соня смотрела то на старшую, то на начмеда и, говоря честь по чести, совсем ничего не соображала.

– Я не понимаю, почему вокруг простого унитаза, уже установленного и рабочего, возникают такие сложные ментальные построения? У нас что, более важных дел нет? Сейчас должен быть обход, и я, Павел Петрович, попросила бы вас посмотреть девочку из третьей палаты, мы уже несколько дней не можем выработать тактику, а вы тут про дурацкий унитаз почему-то говорите в кабинете начмеда, – усталым человеческим голосом проговорила она в своих собеседников.

Те посмотрели на неё так, как будто Софья Константиновна Заруцкая, великовозрастная тридцатилетняя тётка, спросила у них про «почему трава зелёная?».

– Почему-почему! Потому! Потому что КРУ! – рявкнула наконец старшая.

– Да какое дело контрольно-ревизионному управлению до унитаза? Это же не ампула опиатов и не ящик миорелаксантов, в конце концов!

– Софья Константиновна, – неожиданно сочувственно и даже негромко обратился к Соне Романец. – Контрольно-ревизионному управлению есть дело до каждой, простите, мандавошки и ссаной тряпки. А вы говорите «какой-то унитаз»... Да я за этот унитаз могу с должности слететь, а Любовь Петровна, как лицо материально ответственное за вверенное ей отделение, так и вообще присесть на пару лет.

– Господи, какой бред! – судорожно вздохнула Соня. – Свифт, Замятин, Оруэлл и Алешковский до кучи – просто мальчики!

– Добро пожаловать в вывернутое через задницу бытие! – отчего-то радостно завопил начмед. – Все антиутопии – лишь жалкое отображение реальности, потому что ни одному мастеру ни кисти, ни пера не удастся настоящий объём, настоящая цвето– и чувствопередача мириада нюансов, чтобы эту реальность, данную нам в анальных ощущениях, отобразить! – казалось, Романец даже горд тем, что вокруг такая жопа. Вернее, тем, что он в такой жопе приноровился выживать и чувствует себя как рыба в воде.

– Ничего, Соня, ты научишься, – Любовь Петровна ласково погладила её по голове.

– Вы знаете, Павел Петрович, – внезапно сказала Софья, – а вы, оказывается, умеете очень красиво говорить. Я и не знала, что вы такой оратор. Десять лет рядом с вами провела, а и не подозревала, что вы прям-таки Цицерон.

– Это у неё шок! – защитила свою новую подопечную заведующую старшая. – Не обращайте внимания! Вы же знаете, что Софья Константиновна у нас – человек очень сдержанный. Но чего на нерве не брякнешь сгоряча!

– Да нет, ну что вы, Любовь Петровна! Мне, напротив, очень приятно услышать от Софьи Константиновны впервые за десять лет комплимент. Пусть и с лёгким налётом иронии... Ладно, в общем, так, унитаз пусть, Софья Константиновна, дарит не ваш муж, а организация, где он работает. Увы, добрые дела наказуемы. И переместитесь из ординаторской первого этажа в кабинет заведующего. Но сильно не обживайтесь.

– Я и в ординаторской могу посидеть.

– Не можете! Погоны, кабинеты и всё такое прочее – это не для красоты, а для субординации. Никто не будет воспринимать вас как заведующую отделением, если вы будете торчать с подчинёнными в одной ординаторской. Идите, проводите обход. Через час я подойду, посмотрим вашу девочку из третьей палаты. И построже, Софья, построже. Иначе сожрут и переварят до последнего атома вас ваши друзья и коллеги. Если что, советуйтесь с Любовь Петровной и со мной, не стесняйтесь, корона не упадёт. Может быть, и прав главный. Может быть, и будет из вас толк. Хотя ещё раз повторю: не особо обольщайтесь на предмет моего к вам отношения! – Романец встал и подошёл к окну, давая понять, что разговор окончен и дамы могут покинуть помещение.