Московский полет - Эдуард Тополь

Вы слышите? Я ИДУ ПО МОСКВЕ-Е-Е-Е-Е!!!! Я шагаю, перекатывая в голове эти невероятные слова, повторяя их, щупая языком, небом, гортанью.

Мне хочется танцевать, выкрикивать эти фантастические слова, петь их, сказать кому-нибудь!

Десять лет Лиза внушала мне, что я старый, нелюдимый и никому не нужный облезлый пень. И – внушила! Я жил, как тень, как нелюдь, черные кошки когтями рвали мне грудь по ночам. Но теперь вдруг – я вернулся к самому себе, прошлому, и нет у меня никакой жены! И не было! Это был просто сон, ночной кошмар, а теперь я проснулся! И светит солнце! Облака в небе! И я дышу! И я иду по Москве!

Какая-то мятая консервная банка валялась на тротуаре, я саданул ногой, она обрадованно покатилась по асфальту, звеня и подпрыгивая. «Звеня и подпрыгивая» – писал я когда-то на школьной доске примеры с деепричастными оборотами… Даже мятая консервная банка говорит здесь со мной на моем языке!

Но через несколько кварталов мне пришлось обуздать свою эйфорию. Потому что глаза и лица прохожих не отвечали на мою улыбку. Наоборот, я постоянно натыкался на отчуждение в их взглядах и даже враждебность. В первые минуты я еще недоумевал – почему они не улыбаются в ответ, почему отгораживаются, как вакуумом, или даже со злостью отталкивают меня глазами и проходят, сухо поджав губы? И только через несколько кварталов сообразил – я же для них иностранец! На мне нет ничего модного, с бирками от Кардена или братьев Бруке, но советским людям и не нужно этого, у них поразительно развито чувство селекции на своих и чужих – даже по походке, по цвету лица они запросто отличат иностранца от советского. Я и сам это делал когда-то с первого взгляда. Это же легко: посмотрите, как все иностранцы держат плечи – как люди, которым не приходится постоянно таскать в руках тяжелые сумки с картошкой, луком, макаронами и другими продуктами из центра города на окраину, из автобуса в метро и снова в автобус, а потом еще вверх по лестницам, без лифтов. От этой ежедневной, многолетней, в любую погоду ноши – навстречу снегу, пурге и слякоти – плечи советских людей выпячены вперед, спины сутулы, головы набычены и глаза глядят исподлобья. А от постоянной нехватки фруктов, овощей и лосьонов кожа их лиц суха, землиста и пориста. А иностранцы? Я имею в виду тех иностранцев, которые могут себе позволить путешествовать по миру. Гляньте на американских старушек туристок – у них же фигуры, стать, походка, как у Майи Плисецкой, а лица – как наливные яблочки…

Какую же реакцию может вызвать у обитателей, скажем, Гарлема, какой-нибудь богатый австралиец, который с идиотской улыбкой пойдет по Amsterdam Avenue в районе 140-х улиц, восторгаясь разбитыми домами, мусором на мостовой и нищетой местных жителей?

Усилием лицевой мускулатуры я убрал с лица улыбку. И, трезвея, увидел, что Москва не совсем та, какой я оставил ее десять лет назад. Что-то серое и неряшливое появилось в ее облике, как у уличной попрошайки возле Пэн-Стэйшен. Да, с фронтонов домов исчезли гигантские транспаранты «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ» и «ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ». Но, отпав, как ночная косметика с лица проститутки, они обнажили осыпавшуюся штукатурку и трещины на стенах, плесень, грязь и запустение. Многие старые и знаменитые по русской литературе дома стоят теперь в ремонтных лесах, но толстый слой пыли на окнах и полное отсутствие строительных кранов ясно говорят, что никто эти дома не ремонтирует уже как минимум пару лет. И ветер несет через эти руины какой-то сор, обрывки газет, пыль…

Господи, неужели и я так облез, постарел, опустился? Но вот я дошел до Арбата, и душа моя снова воспарила. Потому что Арбат – это московская виа Венето или Мулен Руж. Тут, в ресторане «Прага», в банкетном зале на втором этаже, Аня нашла меня через год после нашего первого разрыва. Я отмечал свой очередной день рождения, и за большим банкетным столом сидели все мои киношные друзья: Семен, Михаил, Левка Толстяк, Эд и еще человек десять. А по правую руку от меня сидела пышная юная брюнетка, жаркая, как грузинская княжна. Она была дочкой какого-то ракетного генерала и очень хотела выйти за меня замуж со всем причитающимся ей приданым – папиными дачами в Крыму и под Москвой, роскошной квартирой на Фрунзенской набережной, машиной «ГАЗ-24» и т.д. и т.п., которые полагались генералу ракетных войск в самый расцвет брежневской эпохи застоя.

И вдруг дверь банкетного зала открылась и вошла Аня – опять в желтом платье, с полевыми цветами в руках и с близоруким прищуром русалочьих глаз. И в тот же миг мое сердце и печенка ухнули вниз, как в скоростном лифте. И весь банкет пошел вверх тормашками, и уже назавтра мы с Аней поселились у Семена, улетевшего в киноэкспедицию, и прожили вместе… ровно две недели. А через две недели Аня напилась, стала бить посуду и кричать, что подыхает со мной от скуки, потому что я занят только своей пишмашинкой и своим е… новым сценарием. И, хлопнув дверью, ушла, и я видел с балкона, как хмельным движением руки она остановила такси. Я закурил, сварил себе чашку черного кофе – тогда в СССР кофе было сколько угодно – и сел к пишущей машинке. Работай! – приказал я себе. Когда женщина уходит, ее нельзя останавливать.

А в час ночи раздался телефонный звонок. «Я звоню с Арбата, из „Метелицы“, и я жутко пьяная! Ты можешь за мной приехать?».

Конечно, я приехал за ней – вот сюда, в «Метелицу» Здесь – чуть не дракой – я отлепил от нее каких-то азербайджанцев – спекулянтов цветами, а потом отвез ее на такси – нет, не к себе. А на Вторую Кабельную улицу, к ее маме…

Да, в те годы Арбат был московским сочетанием Бродвея и 42-й стрит. А сегодня, я считал, это Гайд-парк и Гринвич-Вилладж.

И вот я сворачиваю на Старый Арбат и жадно ищу приметы перемен. Ведь именно про это торжество горбачевской гласности я должен написать в Tokyo Readers Digest. Про этих художников, которые сидят по обе стороны улицы возле своих картин в стиле русского лубка – сидят точно, как их итальянские коллеги на пьяцца Навона, рисуют прохожих или продают свои работы туристам-иностранцам. Про поэтов, которые наклеили свои стихи на забор возле ресторана «Прага» – вы можете купить у автора по двадцать копеек за страницу, такая свобода от цензуры нам и не снилась раньше! Про уличных музыкантов, которые гремят гитарами и поют что-то громогласное и усиленное самодельными динамиками. И про густую толпу, которая движется в обе стороны Арбата, завихряясь вокруг музыкантов, ораторов и поэтов…

Но, Боже мой, Боже, разве это пьяцца Навона? Десять лет назад я, нищий эмигрант, угнетенный безденежьем и незнанием всех до единого западных языков, попал в Риме на пьяцца Навона. То был год, когда по Италии, заклеенной красными плакатами с серпами и молотами, катились волны коммунистических демонстраций, и нас, новоприбывших русских эмигрантов, особенно шокировала гигантская демонстрация римских медсестер, которые шли по виа Венето с красными знаменами и транспарантом:

«МЫ ХОТИМ ЧТОБЫ НАМ ДАВАЛИ МЯСО ДВА РАЗА В ДЕНЬ, КАК МЕДСЕСТРАМ В СССР.»

И хотя мы как раз только что вырвались из этого мясного «рая», никто не хотел нас слушать, даже водители римских автобусов (все до одного коммунисты, конечно) презрительно кричали нам по-итальянски, что мы предатели мирового пролетариата и клевещем на советскую жизнь.