Повседневная жизнь Монпарнаса в великую эпоху. 1905-1930 гг. - Жан-Поль Креспель

Поведение этих людей характеризовалось непреклонным соблюдением некоторых, незыблемых в их глазах, принципов: антиклерикализма, антимилитаризма, антикапитализма и сентиментального восхищения советским коммунизмом, а также постоянной подозрительностью друг к другу и - неожиданная черта - некоторым снобизмом. Они одновременно сочетали в себе вольнодумство и ханжество. Они оскорбляли священников на улице и уважали религиозные убеждения нескольких избранников, они ходили в дырявых ботинках, но носили гетры, монокли и трости, они не гнушались случайными связями - сколько венерических заболеваний, серьезных и не очень! - но верили в страстную, безумную любовь. Они презирали деньги до такой степени, что отказывались от любой регулярной работы, от любой профессиональной деятельности, предполагавшей зависимость (так, Бретон и Арагон отказались продолжить медицинское образование), чтобы оставаться вне социальной иерархии, но одновременно с этим разинув рот, восторгались пышностью дома де Ноай и мчались на приемы. Это благоговение перед богатством - самое темное пятно в истории сюрреализма. И самое неизгладимое.

Налет наивности немного смягчал эти противоречия. Молодые люди, принимавшие себя чересчур всерьез, хотя многие их действия походили на школярские проделки, не переставали поражаться собственной гениальности, восторгаясь самими собой. Среди них и впрямь встречались таланты, и, слава Богу, иначе трудно было бы простить их скверное поведение. Некоторые сюрреалисты, абсолютно заурядные личности по характеру и моральным качествам, частенько вели себя недостойно: скажем, пользовались услугами буржуазной прессы или даже полиции в борьбе с фракциями соперников или со вчерашними друзьями, внезапно превратившимися в злейших врагов. Но это относится не к нашей теме, а к истории сюрреализма. «Сюрреализм - это не правила для пера или кисти. Это образ жизни», - пишет Морис Надо[33], большой знаток этого движения. Также сложно сказать, на что жили идейные сюрреалисты. Что касается художников, то они в этом смысле ничем не отличались от других; они решали те же проблемы, и их достаток точно так же определялся тем, почем продавались их творения. Некоторым помогали семьи, другие занимались перепродажей картин, книг или ценных рукописей. Элюар подрабатывал так всю свою жизнь. Бретон (будущий владелец картинной галереи) и некоторые другие переписывали свои стихотворные произведения и затем продавали их за гроши каким-нибудь любителям редкостей, например, модельеру Жаку Дусе, одно время Арагон даже работал у него секретарем. Деснос, сын рыночного торговца (папаша не давал ему ни гроша), получал гонорары за статьи и служил рекламным агентом для Радио-Пари. Бенжамен Пере был мастером цеха в «Юманите»; правда, ему помогал один меценат, оплативший роскошное издание его книги «Жила-была булочница», - бывший фабрикант, выпускавший противогазы. Что казалось весьма забавным автору «Мертвого среди коров и на поле брани».

В этой среде встречались неизбежные «сопутствующие» лица - различные окололитературные аферисты и просто чокнутые, как, скажем, аббат Эрнест Генбах, прозванный Генгенбах, залепивший пощечину Бенжамену Пере, на которого один вид сутаны действовал, как красная тряпка на быка.

Впрочем, хотя Генгенбах и не был поэтом, вел он себя как истинный сюрреалист. Совсем юным (ему тогда едва исполнился двадцать один год), с должности наставника в иезуитском экстернате Трокадеро, он удрал на свободу, не отрекаясь, однако, от духовного сана. С немного вызывающим и самовлюбленным видом он, бывало, сиживал в «Жокее» в сутане и с девочками на коленях или в «Одеоне», где стал появляться с тех пор, как влюбился в одну из актрис. Актриса бросила его в тот же день, когда он снял сутану по требованию святых отцов. Юную особу из «д'Аребур» он интересовал только как священник, а не как расстрига!

Конечно, аббат Генгенбах не отличался чрезмерной категоричностью. Когда его казна истощалась, он возвращался в лоно церкви, выбрав для отступления Солесм, аббатство бенедиктинцев, принимавших его с распростертыми объятиями, дабы позлить иезуитов. Оправдывая переменчивость своих воззрений, Генгенбах писал Андре Бретону, защищавшему его от остальных сюрреалистов: «Что касается моего священнического облачения, я ношу его сейчас из прихоти, поскольку мои пиджак и брюки пришли в негодность… К тому же оно даже более удобно для жестоких любовных игр с американками, которые по ночам уводят меня в лес. Я не смог найти никакого решения, никакого пути, проникнуться каким-либо прагматизмом. Со мной остается моя вера в Христа, сигареты и пластинки с волнующими меня записями джаза - «Дай двоим жаждущим», и, конечно же, со мной остается сюрреализм»[34].

Ненадолго: в конце концов своими выходками он отвратил от себя Бретона, душа которого в своей глубине была вполне пуританской. Они рассорились. Позднее Генгенбах написал «Демоническую исповедь», где главу сюрреалистов назвал воплощением дьявола. В итоге он и был отлучен…от сюрреализма.

Эпоха сюрреализма на Монпарнасе отмечена несколькими скандалами: публичный скандал на банкете Полти в феврале 1923 года, драка на банкете Сен-Поля Ру шестнадцать месяцев спустя, «коммандос» в театре Сары Бернар во время постановки Русским балетом «Ромео и Джульетты», открытие кабаре «Мальдорор»… Рядом со всем этим экстравагантная свадьба Танги (жених и свидетели, Жак Превер и Марсель Дюамель, переоделись гангстерами) выглядела безобидной шуткой неисправимых школьников.

Происходившее на банкете Полти оказалось генеральной репетицией банкета Сен-Поля Ру: события развивались примерно по той же схеме. По крайней мере, поначалу. За одним столиком с Десносом и Бретоном оказалась мадам Орель - представительница жеманной литературы, автор священного труда «Начало любить сначала» (уже одно его название давало повод для насмешек). Пошлость светских высказываний, изрекаемых дамой, пережившей свое время, вывела приятелей из себя, и они грубо оборвали ее на полуслове: «Хватит!… Уже двадцать пять лет мы терпим это занудство, и никто не осмеливается поставить ее на место!»

Увесистый булыжник в огород маститых литераторов. Кавалеры и дамы возмутились, но Андре Бретон продолжал в том же духе. Его поддержал Робер Деснос, уходя из зала добавивший: «Принадлежность к женскому полу не дает права всю жизнь делать из других дураков».

На этом обмен любезностями завершился, но инцидент получил продолжение на банкете Сен-Поля Ру в июле 1925 года, и на этот раз дело приобрело грандиозный масштаб. Банкет в честь поэта-символиста в «Клозри де Лила» организовал журнал «Меркюр де Франс». Бретону нравился этот старый стихотворец, он знал его несколько лет и прощал ему позицию воинствующего католика, придавая большую важность «расковывающей силе образа и независимости, выходящей за рамки какого-либо контроля со стороны разума». И потом, «Клозри» оставалось дорого его сердцу вышедшей из моды обстановкой, полутемным залом, где бродили тени умерших поэтов. Прошло не так много времени с того дня, как он и Модильяни обменивались здесь острыми замечаниями по поводу «Песен Мальдорора». По всем этим причинам он согласился участвовать в празднестве вместе с другими сюрреалистами, несмотря на присутствие литераторов немилого ему толка. Возможно, Бретон отправился туда не без задней мысли, зная, что вести банкет будет мадам Рашильд, романистка, жена Альфреда Валетта - директора «Меркюр де Франс», пропагандировавшего крайний шовинизм. Однако нельзя сказать, что сюрреалисты, мнившие себя революционерами, не были готовы принять такую позицию. Более того, Арагон как раз заявил тогда: «Мы принадлежим к тем, кто всегда подаст руку врагу».